Первомост

- Соломон речет: муж мудрый еле улыбнется, когда безумный смеется громко, - пробормотал на прощание Стрижак, подбирая свои пышные одежды, чтобы пройти мимо девочки, не задев ее, а она стояла неподвижно, ошеломленная его велеречивостью, заполненная непреоборимым желанием немедленно сравниться с этим человеком в его способе и умении изъясняться.

Но - чтобы говорить, нужно иметь слушателя! Она побежала к мосту, в надежде найти там Маркерия. Заговорить с ним! Ошеломить его своим умением, поразить так сильно, как была поражена она велеречивостью Стрижака!

Маркерий подрос и теперь сам, без матери, носил Положаю обед на мост. Светляна застала его там. Пока Положай заглядывал в глиняный горшок с яствами, приготовленными его женой, Маркерий, слонялся по мосту, непоседливый, неутомимый, как всегда. Светляна подбежала к нему, хотела еще издали крикнуть "Маркерий" или просто "Эге-ей!". Но тогда пропала бы неожиданность, свелось бы на нет намерение ошеломить, она бежала молча, как и всегда, и внезапно с ужасом почувствовала, что и сегодня не сможет заговорить. Уже не бежала, шла, все медленнее и медленнее. Как заговорить, как? Высоких и громких слов она не знала, да и вообще все слова куда-то исчезли, даже самые простые; она шла к Маркерию безмолвная, как всегда охваченная отчаянием, яростью, ужасом, ненавидела себя за беспомощность, за неумение, за неполноценность, наконец, поэтому круто повернулась и пошла назад.

- Светляна! - позвал Маркерий, удивленный ее поведением. Она пошла еще быстрее.

- Светляна, да что такое?

Он побежал за нею, девочка побежала тоже.

Тогда Маркерий, видимо почувствовав, что сегодня с нею происходит нечто исключительно необычайное, без долгих размышлений подскочил к поручням моста и крикнул отчаянно:

- Прыгну в Днепр! Раз так - прыгну!

Она еще бежала, не оглядываясь, но, зная его решительность, догадывалась, что он уже взбирается на поручни и сейчас полетит вниз, в темную, страшную, глубокую воду, прыгнет без колебаний, отчаянно и яростно, и никакая сила его не удержит, и тогда всему конец, а она не желала конца, поэтому мгновенно обернулась и впервые в своей жизни прерывисто-звонко, со слезами в голосе крикнула:

- Не прыгай!

Он и в самом деле уже переметнулся через поручни и должен был лететь вниз, но застыл от этого крика, еще не верил, что это голос Светляны, потому что никогда не слышал его, но было в голосе что-то такое близкое и дорогое, он видел, как девочка бежит к нему и несет сквозь свои слезы надежду и мольбу:

- Не прыгай!

Тогда он перелетел назад на мост, подскочил к Светляне, растерянно-неумело поцеловал ее в орошенную слезами щеку, а она ударила его в грудь кулачками, мстя ему за свой страх, и сквозь плач и радость снова крикнула:

- Не прыгай!

Маркерий не знал, что делать дальше, он беспорядочно, испуганно, торопливо целовал ее в щеки, а она вырывалась и, боясь уже чего-то нового, еще окутанного дымкой дали грядущей взрослости, повторяла упрямо и отчаянно единственное найденное ею словосочетание: "Не прыгай! Не прыгай! Не прыгай!"

Оба они были испуганы, но одновременно и счастливы. Произнесенные Светляной слова соединили их нераздельно, и там, на мосту, еще растерянные, не умея заглянуть в затаенный мир завтрашний, не придавая значения и слезам своим, и поцелуям, и пожатиям рук, они все же поняли, что должны держаться теперь вместе, всегда и всюду быть вдвоем и что никакая сила не способна разлучить их.

Однако сила нашлась.

Воеводиха - так называлась эта сила.

Если все в Мостище было предельно простым и ясным, если у каждого здесь было свое место, свои обязанности, свое начало и конец, если даже Немой с умело скрываемыми взаимоотношениями его с Лепетуньей все же в целом был понятен для всех, если даже полнейшее безделие Стрижака находило еще какое-то объяснение, поскольку он единственный в Мостище умел читать книгу, написанную на "телятине", и вычитывать оттуда странные истории о деяниях Николая-чудотворца, покровителя моста и мостищан, то жена Воеводы стояла над всем и вся и поведением подобна была ведьме, которая по ночам смазывает метлу бесовским жиром и носится под темными небесами.

Быть может, Воеводиха и впрямь была ведьмой, хотя никто в Мостище толком не знал, водятся ли ведьмы среди половчанок, Мостовик ведь купил когда-то себе в жены дочь одного из половецких ханов.

Была она темная и, наверное, страстная, как все степнячки, мало кто видел ее, но рассказывали, что она маленькая, словно игрушка, гибкая, глазастая, что губы у нее красные, как кровь, косы длинные, будто черные змеи, а руки тонкие, унизанные драгоценными перстнями-жуковинами.

В Мостище ее прозвали Вудзиганкой. В этом чуточку непривычном имени было собрано все: и загадочность Воеводихи, и необычность ее стремительных движений, и звон золотых украшений, щедро навешиваемых Мостовиком, и ее половецкий смех, которого, правда, никто, возможно, и не слыхал, но да сохранит бог и услышать, потому что в этом смехе есть что-то такое зловещее, от чего человек мог бы сойти с ума, услышав его хотя бы раз.

Мостовику от рождения не дано, пожалуй, ничего, кроме стремления к воеводству. Как дерево, разрастаясь во все стороны, высоким не бывает, так и человеку, если он хочет достичь высот, нужно усекать побеги и ветви несущественных потребностей и увлечений, отдаваясь лишь самому главному. Мостовик был Воеводой, и этим сказано все. Житейская суета осталась вне его внимания, страсти были чужды Мостовику, все надежды и страхи его связывались лишь с воеводством, лишь со стоянием у моста, над мостом.

Поэтому когда он решил раздобыть себе жену, то руководствовался не естественной потребностью, умершей в нем преждевременно, а высшими соображениями: жена необходима была ему для сохранения положения на соответствующей высоте. Речь шла не о всех людях, о мостищанах или даже о киевлянах, которые где-то внизу копошились как муравьи, размножались, ели, спали, умирали, рождались, - перед взором его были образцы куда более важные, достойные подражания, он имел в виду бояр и воевод других, хотя и не таких значительных, как сам, имел в виду, наконец, князей, души не чаявших в битвах, в походах, в ловах, но главное, кажется, начиная еще с юных лет больно уж торопившихся жениться, свадьбы княжеские относились к незаурядным торжествам земли Русской. Они катились через мост пышные, веселые, богатые, роскошные, ехали через мост чванливые княжеские сваты и свахи, ехали высокочтимые послы от одного князя к другому, из земель Суздальской, Черниговской, Смоленской, Переяславской, Новгородской в Киев, а из Киева - в те и в иные земли, все это видел Мостовик, воспринимал без зависти и без восторга, но и с надлежащими выводами.

Подгоняли его еще и собственные годы. Он давно уже достиг того возраста, когда без жены становишься подозрительным, а он должен был быть во всем вне всяких подозрений.

И тут князья показывали образцы для подражания. Великий князь киевский Рюрик Ростиславович задумал женить своего сына Ростислава на дочери великого князя суздальского Верхуславне, когда юному князю едва исполнилось четырнадцать лет, а Верхуславне и вовсе было всего лишь восемь. Послал тогда Рюрик Глеба-князя - шурина своего - с женой, тысяцкого Славна с женой, Чурину знатного с женой, многих бояр с женами в Суздаль. Всеволод хотя и со слезами, но отпустил маленькую дочь в Киев, и привезли ее в пышности, а на мосту встречали Рюрик с сыном, и съехались сразу двадцать князей, не считая всяких иных владетельных людей, и венчались молодые в Белгороде, и прибыл туда великий князь Рюрик с княгиней, с князьями всеми, с сыновьями, с дочерями, поставил кутью, и молитву принес, сотворил, согласно обычаю, пир немалый и трапезу, и угостил игуменов с монахами - калогерами всеми, и одарил всех от первых до последних прохожих, и возвеселился без конца, и возвеличился на той княжеской свадьбе.

А князь Ярослав Всеволодович тоже женился в пятнадцать лет. А Василько - сыновец князя Гюргия Всеволодовича - был семнадцатилетним, когда взял дочь князя Михаила Черниговского. И князь Всеволод Игоревич женился, не имея от роду еще и семнадцати лет. Это князья. Княгини-невесты были и того моложе: обычно им было восемь или же десять-двенадцать лет. Шла ли здесь речь о естественной потребности? Отнюдь нет. Руководствовались прежде всего требованиями государственности, своего положения, которое по тем или иным соображениям требовало поддержки и укрепления. Иногда браки такие могли бы вызвать даже смех или сожаление к детям, которых взрослые владетели соединяли воедино в пожизненные связи, но государственные дела не подлежат осмеянию, а такие браки принадлежали к событиям первостепенной государственной важности. Как, например, брак венгерского королевича Коломана с дочерью польского князя Лешко Белого Соломией в Галиче. Непокорные галицкие бояре, уже в который раз взбунтовавшись против своих князей и изгнав из Галича юного Даниила с братом, сразу же позвали короля венгерского Андрея и Лешко Белого, и тогда король и Лешко, дабы, помирившись, обоим утвердиться в Галиче, послали под венец детей своих. И епископ твердой рукой благословил этот брак, хотя Коломану было восемь лет, а Соломии всего лишь три года. Она не видела у своего мужа ничего, кроме рук да лица, ни во время свадьбы, ни позднее, потому что маленькому Коломану нечего было показывать, а Соломия и не знала, чего она должна была ждать от своего мужа.