Южный комфорт

- Пойдем к реке, - шепнула ему Наталка, когда они выходили из столовой.

Он молча кивнул.

- Ты подождешь, пока я переоденусь?

- Подожду.

Он слонялся перед раскрыленными окнами "Южного комфорта", чувствуя, что где-то из окон хищно следит за ним Племянник, ехидно подглядывают Сателлит и Хвостик (Корифей этого никогда себе не позволит, и Твердохлеб был ему благодарен), посматривает, наверное, и сам директор, все ждут, что же будет дальше, а он и сам об этом не думает и ничего не знает, никаких планов он не выстраивал, не рисовал себе ничего определенного, а только клубящиеся надежды, только неосознанные желания и намерения, только нетерпение в сердце и тоска по счастью, толкающие тебя к бегству и к попытке скрыться, может быть, и от самого себя. Как у поэта: "На свете счастья нет, но есть покой и воля. Давно завидная мечтается мне доля. Давно, усталый раб, замыслил я побег в обитель дальнюю трудов и чистых нег".

Наталка выбежала к нему в легонькой безрукавной кофточке и... в джинсах. К нему ли? Черное подозрение царапнуло ему душу.

- Ты эти джинсы - для Племянника?

Она вспыхнула:

- Ну, для Племянника! А вышла - к тебе. Мы идем или нет?

- Да идем... - Но он не сдержался и снова завел: - Он ведь тут не впервые?

- Кто?

- Этот, Племянник.

- А-а. Он второй раз.

- А ты?

- И я!

- Так что же?

- А ничего. Интересно, почему ты прицепился с этим Племянником?

- Потому что он откуда-то знал, когда ты приезжаешь, а я нет.

- Умнее - потому и знал. Пошел в Общество и спросил, с какого числа у меня путевка. А ты не догадался.

- Мне было неудобно. Ты ведь сказала - будешь, вот я...

- Буду-буду! Когда дали путевку, тогда и... Наше объединение коллективный член этого общества. Всех обществ, сколько их там есть! И всем платим огромные взносы, а они нам за это по одной или по нескольку там бесплатных путевочек в год. И сюда тоже. В прошлом году досталась мне. Если хочешь, то ту шляпку, что я меряла на Крещатике, я покупала по дороге сюда.

- Для Племянника?

- О боже, какой ты глупый! Да не знала я ни сном ни духом никаких Племянников! Приехала сюда, а он тут и начал приставать. Корифей меня защищал.

- Корифей?

- А ты думал! Самый порядочный человек, какого я знаю. Все эти - ты на них не обращай внимания, а Корифей - он как отец. Доброту нужно видеть. Ты ведь вон какой добрый, а внешне хмурый и противный.

Она погладила его руку, тепло сверкнула глазами, и у Твердохлеба отлегло от сердца.

Прыгнули в лодку, переплыли через тихий проливчик (ненавидел воду, а теперь должен был полюбить ради Наталки), оказались на бескрайних лугах, ведущих к укрытой за зеленым простором, за столетними вербами и еще более старыми дубами речке, шли по травам, обцелованным и обласканным солнцем, теплом земли, нежностью небес, одиночество и покинутость в этом воспетом птицами мире несли им успокоение, радость и некую вознесенность.

- У меня душа теплеет, - сказала Наталка задумчиво.

- Разве она у тебя холодная? Новость для меня.

- А что ты знаешь обо мне? То, что и я о тебе? А у меня все будто покрыто льдом. И после того, что пережила, да и вообще. Может, такая жизнь, не знаю. Женщины стали равноправными и самостоятельными, - об этом все говорим, а что одинокими - никто и не пискнет! Самостоятельность - это прекрасно! Никому не подчиняться, никому не принадлежать, ни от кого не зависеть. Но тогда и тебе тоже никто не принадлежит - ни муж, ни дети, никто, никто... Люди должны льнуть друг к другу, а бес независимости толкает тебя под бок и сеет вражду. Ты заметил, что женщины не любят "везучих" мужчин?

- Что-то новое, - растерянно пробормотал Твердохлеб.

- Ну, сперва им нравится, а дальше? Она - ничто, муж - величина. Это раздражает, вызывает припадки гнева, ревности. Потому что ясно видит, что уже не имеет влияния на мужа, что его успехи не зависят от нее, от ее любви, от ее женской ласки... Вот ты невезучий, и мне показалось, что рядом с тобой согреется моя душа...

- Откуда ты взяла, что я невезучий?

- Разве не видно? Ты такой обыкновенный, что когда я впервые тебя увидела (не в магазине, а в своем цехе!), то так и захотелось спросить, не опаздываешь ли ты на собрание.

- Мне как - обижаться? Но перед тобой я не умею и этого. Не умею ничего. Как малое дитя перед дедушкой и бабушкой. Я не знал, к сожалению, своих дедушек и бабушек, где-то они затерялись в просторах, жизнь все перекалечила... Тебе, наверное, повезло больше...

- У меня все живы и все только и ждут, когда я приеду, чтобы броситься с советами и наставлениями. Ребенок, ты же смотри там. Веди себя хорошо, деточка наша. И все расспрашивают-расспрашивают, а о себе - такое все: чем топить хату, чем кормить корову... А в этой простоте столько доброты, что я плачу, как дурочка... Мужчины ведь не плачут, правда? Ты ведь никогда не плачешь?

- Да как тебе сказать. Пока заслоняюсь законом, то не имею права, потому что закон не плачет никогда, как бог или высшая сила. А сам - это уж кто как...

Они подошли к речке, к белым перемытым пескам и мягкой прозрачной воде. Тишина луговых просторов тут уже исчезла, уничтоженная грохотом "ракет" и тарахтением моторок, вода извергалась из-под серых стальных сигар, ревела и неистовствовала, рвала воздух, и оставалась одна лишь нелепая пустота.

Наталка молча потянула Твердохлеба назад, подальше от этого рева.

Им нужна была тишина для воспоминаний, для рассказов о детстве и всем том далеком, что не могло уже влиять ни на что. Упорно обходили середину прошлого. Только о том, когда еще были одни, а вокруг родные люди.

Уже подходили к проливу, и Твердохлеб с жалостью оглянулся на зеленый простор только что подаривший ему крупинку счастья.

- Переправимся на тот берег, и снова потеряю тебя, - печально произнес он.

- "Не надо печалиться: вся жизнь впереди", - словами песенки ответила Наталка.

- Я ловлю тебя сознанием, памятью, мыслью, чувствами, а ты каждый раз выскальзываешь, исчезаешь, и я бессильно отступаю.

- А ты не привык отступать?

- Иногда мне кажется, что жизнь - это сплошное отступление. Или топтание на месте. Может, это индивидуальное? Одно дело закончил, немедленно появляется следующее, и так без конца, все безликое и безнадежное.

- А любовь? Если на всю жизнь. Что может быть безнадежнее?

- Может быть, именно это и есть возмещение и награда за монотонность жизни, за все ее достижения и неудачи? Сердце рвется к любви безотчетно и самозабвенно, а сердцу надо верить.

Она снова, как и в начале их прогулки, молча погладила ему руку.

- Позови меня, когда будешь идти на ужин. Я на втором этаже через комнату от тебя. На второй мне еще в прошлом году посоветовал Корифей. Он такой добрый! Все рвутся на третий, к нему, а он молча наблюдает, дает им выразить себя до конца, хочет увидеть глубину их унижения и падения. И этого Племянника он презирает так же, как и ты... Как и я... И Солнышком назвал меня он... Ты заметил: тут всех как-то называют. Он меня - Солнышком.

- Потому что ты и есть Солнышко.

- Если бы! Ну, до вечера!..

Они разошлись незаметно и неторопливо, так замирает звук эха от далекого голоса или неизвестной ноты, - тихо и безболезненно, но не без сожаления.

И только исчезла Наталка в подъезде, только Твердохлеб проводил ее взглядом, как что-то в нем забило тревогу, заклокотало, закричало: "Что же мы делаем? Что мы делаем!" Едва не бросился вслед за Наталкой - догнать ее на лестнице, схватить за руку, умолять: "Не бросай меня! Не бросай!"

Смешно и страшно.

Смутное предчувствие хлынуло на него в черной тоске и безнадежности. Как у приговоренного к смерти, который надеется на чудо, на прощение и милосердие до самого конца. Но когда звучат железные слова приговора, его душу наполняет такая всеобъемлющая и такая жестокая пустота, что он умирает в ней (хотя тело еще живое), и хотя еще слышится где-то в диких безмерностях пустоты то ли стон, то ли плач, то ли просто хныканье, нет уже там ничего человеческого, даже животного, только возрождается что-то как бы за пределами речи, крика, боли, за пределами живого мира и целой жизни.