Страница 65 из 80
Твердохлеб устало усмехнулся. Не позавидуешь его судьбе. Попробуй поставить себя на место всех честных тружеников объединения. Несколько месяцев толкутся в объединении следователи. И все об этом знают. И, ясное дело, разговоры: к честным руководителям следователей не пошлют. А кто честный, кто нечестный? Шкала заслуг так или иначе держится благодаря существованию наказаний. Он почти сочувствовал Борисоглебскому.
- Я могу понять ваше настроение. Юристы не приносят радости. Они дают познание. Не всякое познание - радость. На этом трагическом противоречии строится вся наша работа. Вы говорите: человек. Пойдем дальше: нам приходится иногда так или иначе затрагивать людей с добрым именем. Ну и что же? Между фактами и добрым именем мы вынуждены отдавать предпочтение первым, ибо они - истина, а так называемое доброе имя завоевывается порой не совсем справедливо - бывает, что присваивается, покупается, узурпируется.
- Так, может быть, вы станете утверждать, что мы давали указания для этих... как вы их называете?.. злоупотреблений?
- Злоупотребления совершаются не по указаниям. Они возникают спонтанно. Это проявление инициативы, которая ищет выход. К сожалению, инициативы преступной. Мы работаем здесь действительно слишком медленно, но что поделаешь? Все так запутано и так неуловимо, что приходится чуть ли не по винтику воспроизводить каждый из тысяч телевизоров, которые ушли по незаконным каналам. Все эти каналы мы тоже установим, но хотелось бы рассчитывать и на вашу помощь.
- На мою?! И для этого вы пришли ко мне?
"А к кому же мне идти?" - готов был закричать Твердохлеб, но сдержал этот крик, сказал спокойно:
- Я не принадлежу к сторонникам так называемой молчаливой порядочности.
- И вы приходите, чтобы меня допрашивать?
- Назовем это так.
- Но меня могли бы спросить в другом месте. В высших инстанциях.
- Самая высшая инстанция - справедливость. Я обязан обращаться с вами как с гражданином, а граждане не имеют рангов.
Разговор их зашел в мертвый угол. Борисоглебский взялся за свои аппараты, изо всех сил демонстрируя озабоченность, энергичную деятельность, смертельную занятость и загруженность, вел переговоры, отдавал распоряжения, принимал сообщения, записывал, делал заметки, следил за дисплеями, для Твердохлеба у него просто не оставалось ни времени, ни возможностей, ни внимания, он слушал и не слушал его вопросы, и ответы его были однотонно-однотипные, словно их выдавала электронная машина:
- Этого вопроса я не стану касаться...
- Это не тема для разговора.
- Я просто не буду говорить об этом!
- Вряд ли кого-то может заинтересовать этот вопрос...
- В данном случае вы затронули нежелательный вопрос...
- Мне неприятно углубляться в этот вопрос...
- Было бы бестактно возвращаться к этому вопросу...
- Я знаю этого человека...
- Я верю этому человеку...
- Я всегда считал этого человека точным...
В сером сумраке, наполненном мистически нелепым мерцанием технических устройств, двое вели соревнование на выносливость, на терпеливость, а может, и на упорство, ни один из них не хотел поступиться, но Твердохлеб знал, что сегодня он выиграть соревнование не может, потому что он пришел сюда и должен так же уйти отсюда, хозяин же кабинета был и остается, а гость, какие бы он ни имел полномочия, все же только гость.
Ушел не побежденный, но и без победы.
Только со временем он смог убедиться в своей наивности. Поражения приходят тогда, когда их меньше всего ожидаешь. Напрасно он так легкомысленно пренебрег тем финским жалюзи. Владельцы пепельных кабинетных игрушек готовы испепелить твою жизнь, почуя в тебе какую-то угрозу.
Твердохлеб жил без страхов, как все честные люди. Испепелить его? Не было таких зевсов ни на земле, ни на небе. Но отравить жизнь, сделать невыносимым каждый твой день, каждый твой час - разве не имел он этого от Мальвины в последние месяцы?
Какие-то тайные силы проникли еще дальше, и вскоре после его неприятной беседы с Борисоглебским возник еще более неприятный разговор у них на партбюро. Собственно, и не разговор, а сплошной монолог Нечиталюка, который, никого не называя, а только недвусмысленно намекая, долго и нудно говорил о затяжных следствиях, когда растревожены огромные коллективы, нарушается их трудовой ритм, сотни, а то и тысячи честных людей вынуждены ходить под несправедливым подозрением. В большом производственном коллективе вела следствие группа Твердохлеба, все это знали, все понимали, что Нечиталюк прозрачно намекает именно на Твердохлеба, только никто не понимал, чем это вызвано: то ли Нечиталюк что-то разнюхал, то ли получил указание, или, возможно, просто завидует Твердохлебу и хочет обесценить его работу, или они с Савочкой испугались возможного разглашения истории с телевизорами. На Твердохлеба все посматривали с плохо скрываемым интересом, ждали, что он вспыхнет, возмутится, станет защищать если не себя, то принципы, напомнит о призвании и роли советского юриста, но Твердохлеб сжался и сидел молча, с безразличным лицом, только устало поникшие плечи выдавали, как ему тяжко и горько.
- Как ты думаешь, защитит тебя кто-нибудь? - едва слышно прошептал Твердохлебу Фантюрист.
- Я не подсудимый, чтобы меня защищали, - отбуркнул в ответ Твердохлеб.
- По-моему, никто не заступится, - не унимался Фантюрист. - Побоятся. Раз уж Нечиталюк так распелся, то есть где-то такое мнение...
Спокойный голос Семибратова ворвался в Фантюристово шушукание, перекрыл его, смял, отбросил прочь.
- Вы имеете в виду дело, которое ведет группа Твердохлеба? - спросил Семибратов Нечиталюка.
- Чтобы специально иметь что-то в виду, то нет, но... - заюлил Нечиталюк.
- И все же? - не отступал Семибратов. - К чему все эти намеки? Мы люди слишком конкретной профессии, чтобы тратить время на разговоры вообще. Руководство недовольно тем, что Твердохлеб ведет расследование на "Импульсе"? Так и скажите. Хотите критиковать Твердохлеба? Критикуйте и меня, ведь это я предложил, чтобы Твердохлеб возглавил группу...
Этого Твердохлеб не знал! Очевидно, не знал и Нечиталюк, потому что заюлил так, словно под ним зашипело. Он охотно изображал из себя Савочкину жертву перед всеми, но только не перед Семибратовым, - не тот человек!
- Я ничего не имею против, - забормотал он, - я просто... вообще... на всякий случай... для пользы дела...
- Еще раз повторяю, - твердо сказал Семибратов, - что мы собираемся не для разговоров вообще... У кого-то есть претензии к группе Твердохлеба?
- У нас всё в норме и нечего нас толкать под локоть, - не сдерживая голоса, выкрикнул Луноход.
Твердохлеб, который до сих пор сидел потупив взор, посмотрел на Семибратова. Такое знакомое ему бледное лицо, усталый взгляд. И будто тихий голос, но не отсюда, а из другого разговора, только между ними, не для посторонних: "Я вижу твою душу и потому многое прощаю тебе. В тебе таится нервность истинного таланта, о которой ты, возможно, и не догадываешься. Талант твой обязан раскрыться. Ты талантливый следователь, понимаешь? Ты останешься, а те, кто не видит твоей одаренности, пожужжат немного и исчезнут".
Пожужжат и исчезнут... Теперь Твердохлеб смотрел на Семибратова свободно и смело, и Семибратов усмехнулся ему так, чтобы все это увидели, и все сразу сбросили с себя какую-то невидимую тяжесть, нечто гнетущее и обидное, зашевелились, застучали стульями, заговорили, кто-то засмеялся, кто-то закурил.
Когда-то Семибратов говорил Твердохлебу: "Нужно работать, уставать, страдать и верить. Никому не дано права проворонить свою жизнь".
Это были разговоры между друзьями, в четыре глаза. Сегодня Семибратов отстаивал Твердохлеба уже не перед ним самим, а перед Савочкой и Нечиталюком.
А чем он сам помог Семибратову? Демонстрировал терпение? Возлагал все надежды на диалектику, которая утверждает, что савочки отмирают? Но ведь мы живем не тысячу лет, чтобы терпеливо ждать, пока вокруг нас исчезнет зло. Его нужно уничтожать ежедневно и ежечасно так, как это делает сам Семибратов, смело берясь разматывать самые страшные дела об убийствах и зверствах, о крови и муках.