Страница 151 из 168
Тот коварно напал на Ямполь, когда там была ярмарка и съехалось огромное множество безоружного люда. Ворвались ночью, ударили в набат, люди бросились бежать за речку, обломился мост, все начали тонуть, не было спасения.
В четверг на сыропустной неделе я тронулся из Чигирина. Раз паны начали войну, будут сыты ею по горло. У Матроны болела голова. Ни выехать со мной в степь, ни проводить хотя бы за ворота чигиринские, ни выйти на крыльцо гетманского дома была не в состоянии. Лежала полумертвая, лицо как дождливый рассвет, серое, глаза позеленевшие от боли, чужие глаза под чужими бровями, сломанными терпением, и какая-то отчужденность в тех глазах, граничившая с неистовством, только крик несогласия, болезненный и трагичный крик-стон, крик-жалоба, крик-отчаяние был ее, Матронкин, резанул меня по самому сердцу: "Нет! Нет! Нет!" - я даже остановился на пороге и впервые в жизни тяжко заколебался: а может, не надо мне идти на эту войну? Мало ли у меня полковников и старшин? Не достаточно ли с меня побед? Не лучше ли руководить войском из своей столицы, с высот гетманских, где степи и орлы? Был несчастнейшим из смертных. Жизнь отягощена обязанностями, потребностями, мучительными сомнениями. Внезапно почувствовал, что дух во мне угасает, а чем его поддержать, засветить - не знал. Стоял на пороге, ждал, что Матрона одолеет свою хворость, поднимет голову, промолвит ко мне ласковое слово, и свет озарится для меня, засверкает и засмеется.
Лежала будто без души.
Чем она держала меня? Молодостью? Верой? Голосом? Взглядом? Нет! Неприступностью, тем отчаянным "Нет! Нет! Нет!", которое влекло, но и отпугивало, отталкивало, гнало меня. Я закрыл свои утомленные глаза, тихо толкнул тяжелую дубовую дверь, был тут еще, в дому своем чигиринском, и уже не был, поплыл по-над землей своей, высоко над седыми от мороза тучами, дальше и дальше от своего гнезда, в которое - еще не знал этого тогда - не было мне возврата. "Белых ручек не ломай, ясных глаз не утирай..." Мысль моя парила в высочайших высотах, тело рвалось за нею, стал я бесплотным, будто дух Самийла, а может, это Самийло и вел меня, понятия зла и добра, преступления и благородства, насилия и справедливости слились в моей душе, я видел на дверях хат написанные кровью слова, которые невозможно было прочесть, видел, как разверзаются могилы, как играют огоньки над латинскими церквами, возвышавшимися тут и там на моей земле, и слышал гомон своего народа. Не песню и не смех, а скорее плач и скорбь. Одни плачут, другие тоже не смеются. Где же ты, гетмане Хмель, защитник и избавитель? Не различал голосов, слов, звуков - все сливалось в сплошной вздох, гнев, недовольство, возмущение, стон, крик и безмолвие.
Даже умерев, буду слышать свой народ...
Услышу и немого хлопчика, который под Стеной сжег стожок сена, оставив сотни шляхетских коней некормлеными. Поставленный перед Калиновским, хлопчик не умел ни оправдаться, ни заплакать. Был немой, стоял и смотрел на вельможного пана, безмолвно спрашивая его: что эта сотня некормленых шляхетских коней, когда народ целые века ободранный и ограбленный, голодный и обездоленный? Кровь брызжет в лицо миру, а он утирается и молчит.
Калиновский велел казнить хлопчика.
Чем же теперь должен был я измерять мир шляхетский? Я зашел слишком далеко, чтобы возвращаться назад. Двинулся навстречу своей гордой и печальной славе и кручине тяжелейшей. Позади у меня были выигранные битвы, но и бунты, непослушание, непонимание, своеволие, поклепы, злоба и подлость. Я хотел, чтобы народ освободился не только от шляхты, но и от предрассудков и унизительных чувств, я все искал, где лучше, защищал любовь от себялюбия, веру от литургийного пустословия, мир от мелочной повседневности, совесть от цинизма, человека от унижения - и чего достиг?
Снова универсалы, чтобы каждый казак имел пять фунтов пороха и пять коп пуль. Снова полки под хоругвями и тучи посполитых - оратаев, погонщиков, будников, могильщиков, пастухов, пивоваров, которые сбегаются со всей земли под гетманский бунчук. Снова послы отовсюду с письмами от властелинов - то успокоительными, то невоздержанными, то плутовскими, как посол от Лупула, я даже велел связать этого посла, и он всю ночь пролежал в путах, так что потом сидел за гетманским столом очень тихо.
Пока я медленно добирался до Белой Церкви, где назначил сбор своего войска, Калиновский двинулся на Винницу. Там сидел Богун с тремя тысячами своих казаков. На подмогу ему я послал полтавского Пушкаря и уманского Глуха. Пушкарь по Ворскле через Кобеляки спустился к Днепру, перешел его возле Переволочной на Мишурин Рог, затем балками к Черному шляху, однако быстро идти не мог, а Глух ждал его, чтобы соединиться и подойти к Богуну с доброй силой, потому-то они и опоздали.
Лянцкоронский хотел захватить Богуна так же внезапно, как и Нечая, ночью по глубокому снегу пустил конные хоругви на Винницу, с разгона они захватили замок и начали наступать на город. Богун выскочил за речку в монастырь доминиканов, ночью прорубил на Буге множество полыней и притряхнул их соломой, чтобы до утра покрылись коркой льда. Шляхетская конница кинулась через лед и попала в эти Богуновы западни. Казаки свистели с монастырских стен и смеялись над блестящими всадниками, провалившимися в проруби вместе с конями. Попал в ледяную купель сам Лянцкоронский и два его сотника новогрудский стольник Мелешко и Николай Кисель. Лянцкоронского удалось вытащить живым, а сотники утонули. Их трупы долго лежали на льду непохороненными. Киселя собаки всего обглодали, оставив лишь одну ногу и голову, и пан воевода киевский Адам Кисель горько плакал и причитал над "съеденным уважаемым телом".
Богун в монастыре отбивался от Лянцкоронского и самого Калиновского целую неделю. Уже и город подожгли нападающие, уже и пушки подведены были под самый монастырь и стреляли из них огненными шарами, без умолку шипело все вокруг, а казаки не поддавались, так что и немецкие наемники утратили охоту наступать. Попытались было прибегнуть к переговорам, но Богун узнал, что паны хотят устроить ему засаду, и прервал переговоры. Ночью сам выезжал из монастыря на разведку и чуть было не попал в руки хорунжего Рогальского, но его спас подаренный мною рябой конь. Попал в прорубь, но конь вынес и оттуда. Пытались стрелять по Богуну, но когда целились в черного коня, перед ними мелькал белый, били в белого - становился черным.
Утром Богун, хотя и раненный в чело, снова бился на валах - и все на том же рябом коне, дарованном мною. Под Липовцами сотни Уманского и Полтавского полков разгромили передовой шляхетский полк, и под вечер в обоз Калиновского какой-то вестун принес сообщение о приближении огромного казацкого войска с самим Хмельницким. Вышла страшная конфузия, хуже пилявецкой. Панство забыло о своей похвальбе закончить остаток зимы и трудов в просторной Виннице и пустилось наутек друг перед другом, так что казаки успевали лишь кричать им вдогонку:
- Пилявчики!
- Цыгане!
- Не мешкайте - дальше к Висле!
- Не тут ваше дело!
Калиновский бежал в Бар, а потом - в Каменец и пасху встречал под дождливым небом, довольствуясь сухарем и коржами с лебедой.
Такая была война. Бегал кто как сможет. Одни верхом на конях, другие пешком, только убитые оставались неподвижны, как упрек и напоминание об ужасах войны, которая никогда не заканчивалась.
После Винницы я прекратил все пересылки с королевской стороной.
Снова война. Милосердие исчерпалось на свете. Живем ли мы жестокие, как людоеды, оберегают ли нас ангелы? Снова шум войска на шляхах, ржание коней, бряцание оружием и тяжелый мужской дух, в котором смешаны жизнь и смерть так прочно, что различать их могут только полководцы. Знают ли полководцы о печали времен? Кто выдумает ее для них? Или навеки суждено им одиночество, как неизлечимая рана?
Черноземы плодовитые, будто людские тела, аистята пританцовывают в черных гнездах на хатах, живые изгороди из костей павших, воронье и тихие травы, и звон бандур, от пения которых оживают века и предки возвращаются на землю, чтобы взглянуть на своих правнуков и их дела.