Утраченная реликвия

Глава 7

Понедельник - день тяжелый, это известно всем и каждому, но далеко не каждый из тех, кто кряхтит и ворчит, проклиная этот день недели, доподлинно знает, каким тяжелым он может быть на самом деле. Александру Александровичу Аверкину это было известно как никому, и этот мартовский понедельник выдался у него действительно тяжелым - тяжелым по-настоящему, до хруста в костях, до головокружения, а не просто потому, что ему пришлось, как иным-прочим, после бурно проведенных выходных тащиться на постылую работу. Впрочем, Александр Александрович не жаловался, не сетовал на судьбу и не цитировал слова знаменитой песенки: "им бы понедельники взять и отменить". Так оно обычно и происходит: те, кому действительно тяжело, ни на что не жалуются по той простой причине, что на жалобы у них не остается ни времени, ни сил, ни дыхания.

Конечно, сил и дыхания Александру Александровичу Аверкину было не занимать, а вот со временем у него в этот понедельник случился полный завал - что называется, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Да и не привык он жаловаться и сетовать на судьбу, ибо не видел в этом занятии ни малейшего смысла. Жалуйся не жалуйся - все едино; один черт, никто тебя не пожалеет, не скажет: "На тебе, Саня, счет в оффшорном банке, остров в теплом море, виллу на побережье, гарем и яхту для морских прогулок - живи и ни о чем не думай". А раз не скажет, то и смысла в нытье нет никакого. Да и вообще, Александр Аверкин с молоду жил по принципу: "Не верь, не бойся, не проси" никому не верил, ничего не боялся и никогда ничего не просил, даже если было очень нужно.

Золотое это правило он нарушил один-единственный раз в жизни, и вылезло это ему, как и следовало ожидать, боком. Вот как раз в этот самый понедельник и вылезло...

Он думал об этом, ведя машину сквозь море вечерних огней по проспекту Вернадского в сторону Воробьевых гор. Понедельник, чтоб ему ни дна ни покрышки, уверенно катился к концу: до полуночи осталось чуть больше часа, но дневные дела, увы, еще не были переделаны. С делами всегда так: стоит взяться за них всерьез, как они начинают плодиться с неимоверной скоростью, ветвиться и разрастаться, - ей-богу, хоть ты брось все и беги куда глаза глядят. Это способно вывести из душевного равновесия, особенно когда ты взялся за дело не по собственной воле, а в силу сложившихся обстоятельств.

"Дурак, - подумал Аверкин, зубами вытаскивая из плоской синей пачки сигарету без фильтра и чиркая зажигалкой. - Не надо было связываться с этой мелкой сволочью, так и не пришлось бы теперь на него ишачить за здорово живешь. Знал ведь, что нельзя к нему обращаться, нельзя одалживать... Ну а что я должен был делать - по миру идти? В наемные стрелки? Обратно в Грозный? Хватит, навоевался, пора и честь знать..."

Крепкая французская сигарета, потрескивая, тлела у него в зубах, дым длинной непрерывной струйкой тек в открытое окно, и там, за окном, плотный поток встречного воздуха подхватывал его и рвал в мелкие клочья, незаметные глазу. Габаритные огни попутных машин горели в ночи, как рубиновые звезды Кремля - те самые, вместо которых теперь установили двуглавых орлов; поток встречного транспорта катился навстречу рекой крупных, как махровые астры, белых электрических огней. Цветные блики реклам, уличных фонарей и ярко раскрашенных витрин переливались, текли по полированным капотам и крышам машин, расплывчатыми пятнами света дрожали в матовом зеркале мокрого асфальта. Ночной город был едва ли не красивее дневного, но Аверкин оставался равнодушным к этой красоте: она была нефункциональна, бесполезна, а значит, с его точки зрения, могла и вовсе не существовать - он, Александр Александрович Аверкин, ничего бы от этого не потерял.

Напротив высотки МГУ он немного сбавил ход, краем глаза всматриваясь в обочину. Вскоре фары его внедорожника вырвали из темноты приземистый и обтекаемый, как обточенная морем галька, серебристый корпус; золотистым сиянием вспыхнул номерной знак, и Аверкин получил возможность рассмотреть красующийся на нем державный триколор - признак принадлежности владельца автомобиля к депутатскому корпусу.

"Пронырливый кретин, - подумал Аверкин, аккуратно притормаживая и принимая вправо, - тщеславный осел, выскочка... Он бы еще с мигалками приехал!"

Да уж, парочка получалась что надо - новехонькая серебристая "Ауди" с государственным флажком на номерах и страшный черный "Хаммер", на котором можно было с одинаковым успехом катать по проселкам визжащих от сладкого испуга девчонок и ходить сквозь кирпичные стены. На таких тачках только на тайные встречи и приезжать. Типа встретились два одиночества, разожгли у дороги костер...

Он потянул на себя рычаг ручного тормоза и, не глуша двигатель, откинулся на спинку сиденья. Из серебристой "Ауди" никто не выходил мордатый подонок совсем зарвался, возомнил себя чуть ли не заместителем Господа Бога и думал, наверное, что вот сейчас Саня Аверкин выскочит из машины, подбежит к нему, возьмет под козырек и отрапортует: товарищ типа олигарх, ваше задание выполнено в срок, с перевыполнением, блин, на пятнадцать процентов. Разрешите типа быть свободным, как сопля в полете...

Этот мелкий засранец Ремизов явно метил в олигархи, хоть и взялся за дело не с того конца: продолжая оставаться тем, кем был, то есть наворовавшим некоторую сумму денег аферистом, не имея ни настоящего капитала, ни влияния, ни положения в обществе - словом, ничего, - он тем не менее стал обзаводиться замашками настоящего хозяина жизни. Впрочем, это как раз было довольно легко поправить: просто взять говнюка за шиворот и поставить на место.

С этой целью Аверкин дважды моргнул фарами, выбросил в окно окурок и тут же закурил новую сигарету.

Шрам на макушке начал чесаться, как будто внутри него поселился жук-короед, и он почесал его ногтем мизинца.

Дверца "Ауди" распахнулась, и из нее, придерживая на голове мягкую белую шляпу, неуклюже выбрался Ремизов. Он немного постоял, щурясь на слепящий свет фар "Хаммера", а потом медленно, неуверенно двинулся к машине Аверкина, прикрывая глаза ладонью. Сжалившись, Аверкин выключил фары, потянулся через соседнее сиденье и открыл правую дверь. Ремизов, кряхтя, забрался на сиденье, от души хлопнул дверцей и завозился, поудобнее устраивая свой жирный зад - так, чтобы, упаси бог, не помять полы длинного бежевого пальто.