Завтрак для чемпионов

Все это было вполне нормальной защитной реакцией человеческой машины.

А Килгор Траут смотрел на меня с некоторого расстояния, не зная, кто я такой, не зная ничего про Казака, не зная, как мое тело отреагировало на прыжок пса.

За этот день с Траутом много чего случилось, но день еще не кончился. Сейчас он увидал, как его создатель перепрыгнул через целый автомобиль.

Я упал на колени и на руки посреди Фэйрчайлдского бульвара.

Казак был отброшен решеткой. Земное притяжение подействовало и на него, как на меня. Его швырнуло об асфальт. На миг Казаку отшибло мозги.

Килгор Траут повернул назад. В испуге он поспешил обратно в больницу. Я стал звать его, но он пошел еще быстрее.

Тогда я вскочил в свою машину и погнался за ним. Я опьянел как дурак от адреналина, и коагулянтов, и всяких прочих веществ.

А Траут уже бежал рысцой, когда я стал его нагонять. Я рассчитал, что он делал около одиннадцати миль в час, что было великолепным достижением для человека его возраста. Он тоже был переполнен адреналином, и коагулянтами, и глюкокортикоидами.

Окна у меня в машине были открыты, и я закричал ему вслед:

- Эгей, мистер Траут, эгей! Эгей!

Он замедлил шаг, услыхав свое имя.

- Эгей! Я вам друг! - крикнул я. Он прошаркал еще шага два и остановился. Задыхаясь от усталости, он прислонился к ограде склада электроприборов компании "Дженерал электрик". Марка компании и ее девиз светились на ночном небе над дико озиравшимся Траутом. Девиз у компании был такой:

ПРОГРЕСС - НАША ГЛАВНАЯ ПРОДУКЦИЯ.

- Мистер Траут, - сказал я из темноты автомашины. - Вам нечего бояться. Я принес вам самые радостные вести.

Он не сразу отдышался, и поэтому ему было трудно вести беседу.

- Вы.. вы от... от этого... ну... фестиваля искусств, что ли?

- Я от Фестиваля Всего На Свете, - ответил я.

- Чего? - сказал он.

Я решил, что неплохо будет, если он увидит меня поближе. Я попробовал включить верхний свет в машине. Но вместо этого включил щетки для мытья стекол. Правда, я их сразу же выключил. Но свет от фонарей городской больницы расплывался у меня в глазах из-за воды, растекшейся по ветровому стеклу. Я дернул еще за одну кнопку. Кнопка осталась у меня в руках. Оказывается, это была зажигалка. Ничего не попишешь - пришлось мне разговаривать с Траутом из темноты.

- Мистер Траут, - сказал я. - Я писатель, и я создал вес для своих книг.

- Простите? - сказал он.

- Я ваш создатель, - сказал я. - Сейчас вы в самой гуще одного из моих романов, вернее, ближе к концу.

- М-мм, - сказал он.

- Может быть, у вас есть вопросы?

- Простите? - сказал он.

- Пожалуйста, спрашивайте о чем хотите - о прошлом, о будущем, - сказал я. - А в будущем вас ждет Нобелевская премия.

- Что? - спросил он.

- Нобелевская премия по медицине.

- А-а, - сказал он. Звук был довольно невыразительный.

- Я также устроил, чтобы вас издавал известный издатель. Хватит всяких "норок нараспашку".

- Гм-мм, - сказал он.

- На вашем месте я задал бы массу вопросов, - сказал я.

- У вас есть peвoльвep? - спросил он.

Я рассмеялся в темноте, снова попробовал включить верхний свет, но опять включил щетки и воду для мытья стекол.

- Мне совсем не нужен револьвер, чтобы вами управлять, мистер Траут. Мне достаточно написать про вас что угодно - и готово!

- Вы сумасшедший? - спросил он.

- Нет, - сказал я. И я тут же разрушил все его сомнения. Я перенес его в Тадж-Махал, потом в Венецию, потом в Дар-эс-Салам, потом на поверхность Солнца, где я не дал пламени пожрать его, а уж потом назад в Мидлэнд-Сити.

Бедный старик упал на колени. Он напомнил мне, как моя мать и мать Кролика Гувера падали на колени, когда кто-нибудь пытался их сфотографировать.

Он весь сжался, и я перенес его на Бермудские острова, где он провел детство, дал ему взглянуть на высохшее яйцо бермудского буревестника. Потом я перенес его оттуда в Индианаполис, где провел детство я сам. Там я повел его в цирк. Я показал ему человека с локомоторной атаксией и женщину с зобом величиной с тыкву.

Потом я вылез из машины, взятой напрокат. Вышел я с шумом, чтобы он хотя бы услыхал своего создателя, если уж он не хотел его увидеть. Я сильно хлопнул дверцей. Обходя машину, я нарочно топал ногами и шаркал подошвами, чтобы они поскрипывали.

Я остановился так, чтобы носки моих ботинок попали в поле зрения опущенных глаз Траута.

- Мистер Траут, я вас люблю, - сказал я ласково. - Я вдребезги расколотил ваше сознание. Но я хочу снова собрать ваши мысли. Хочу, чтобы вы почувствовали себя собранным, исполненным внутренней гармонии - таким, каким я до сих пор не позволял вам быть. Я хочу, чтобы вы подняли глаза, посмотрели, что у меня в руке.

Ничего у меня в руке не было, но моя власть над Траутом была столь велика, что я мог заставить его увидеть все, что мне было угодно. Я мог, например, показать ему прекрасную Елену высотой дюймов в шесть.

- Мистер Траут... Килгор, - сказал я. - У меня в руке символ целостности, гармонии и плодородия. Этот символ по-восточному прост, но мы с вами американцы, Килгор, а не китайцы. Мы, американцы, всегда требуем, чтобы наши символы были ярко окрашены, трехмерны и сочны. Больше всего мы жаждем символов, не отравленных великими грехами нашей нации - работорговлей, геноцидом и преступной небрежностью или глупым чванством, жаждой наживы и жульничеством. Взгляните на меня, мистер Траут, - сказал я, терпеливо ожидая. - Килгор...

Старик поднял глаза, и лицо у него было исхудалое и грустное, как у моего отца, когда он овдовел, когда он стал старым-престарым человеком.

И Траут увидал, что я держу в руке яблоко.

- Скоро мне исполнится пятьдесят лет, мистер Траут, - сказал я ему. - Я себя чищу и обновляю для грядущей, совершенно иной жизни, которая ждет меня. В таком же душевном состоянии граф Толстой отпустил своих крепостных, Томас Джефферсон освободил своих рабов. Я же хочу дать свободу всем литературным героям, которые верой и правдой служили мне во время всей моей литературной деятельности.

Вы - единственный, кому я об этом рассказываю. Для всех остальных нынешний вечер ничем не будет отличаться от других. Встаньте, мистер Траут, вы свободны.