Страница 2 из 30
Поэтому вежливое утверждение газеты о том, что дядя никогда не пил, предназначалось лишь для того, чтобы оградить нас, носящих ту же фамилию.
Несладко пришлось бы нам в Индианаполисе, получи огласку тот факт, что кто-то в семье закладывал за воротник.
Секретом было и то, что бабушка по отцовской линии умерла от рака.
Есть над чем задуматься!
И если уж дядя Алекс, убежденный атеист, в конце концов и оказался пред вратами рая, я просто уверен, что он сказал Святому Петру: "Меня зовут Алекс Воннегут. Я - алкоголик".
С него станется!
Меня осенило: дядя мой прибился к клубу А.А. из-за одиночества. Так он обрел новых родственников: братьев, сестер, племянников и племянниц в лице членов клуба А.А.
Известие о дядиной смерти настигло меня дома. Дом мой стоит в той части Манхэттена, которая называется "Залив черепах". Ума не приложу, каким ветром меня сюда занесло? Нет здесь никакого залива, нет и черепах...
Наверное, черепаха - это я сам, и дом свой вечно несу на спине, а жить могу где угодно, даже под водой.
Итак, я позвонил брату в Олбани. Брату недавно исполнилось шестьдесят. Мне было пятьдесят два. Едва бы вы приняли нас за молокососов!
Бернард привычно разыгрывал роль старшего брата: он заказал билеты на самолет, он забронировал комнаты в гостинице "Рамада" и машину в Индианаполисе.
Итак, мы с братом пристегнули ремни.
Я сел у прохода. Бернард, который занимался атмосферным электричеством и понимал толк в облаках, занял место у окна.
Ростом мы оба были под метр девяносто. Волосы наши еще не покинули нас: они все так же имели приятный каштановый оттенок. У нас были одинаковые усы - точная копия усов нашего покойного отца. Выглядели мы вполне невинно: парочка милых стареющих плейбойчиков.
Место между нами пустовало. Было в этом что-то мистико-поэтическое. Здесь запросто могла сидеть наша средняя сестра Алиса. Но она не сидела и не направлялась на похороны любимого дяди Алекса. И все это по одной причине: Алиса умерла в далеком Нью-Джерси среди чужих людей. Ей был сорок один год. Она умерла от рака.
"Мыльная опера!" - однажды она сказала это нам с братом, подразумевая свою неизбежную близкую смерть. Она оставляла сиротами четырех малолетних сыновей.
"Фара", - сказала она.
Так-то вот.
Последний день жизни сестра провела в больнице. Доктора разрешили ей все: пить, курить, есть, что угодно.
Мы навестили ее с братом. Она дышала с трудом. Когда-то она была такая же высокая, как мы, и страшно по этому поводу комплексовала. У нее всегда была отвратительная осанка, а сейчас сестра и вовсе походила на вопросительный знак.
Она смеялась. Она давилась от кашля. Ей удалась пара шуток. Я их забыл.
Потом она нас выпроводила. "Не оглядывайтесь", - сказала она.
Мы не обернулись.
Она умерла в то же время суток, что и дядя Алекс: через час после захода солнца.
С точки зрения статистики смерть сестры не представляла бы никакого интереса, если бы не маленькая деталь: здоровяк Джеймс Адаме, сестрин муж, умер двумя днями раньше. Он разбился на поезда; единственном поезде за всю историю Америки, который сиганул с разведенного моста.
Есть над чем задуматься.
Все это случилось на самом деле.
Мы с братом решили не говорить сестре о происшествии с ее мужем. Ведь она думала, что оставляет детей на него. Но сестра все равно узнала.
Полное опустошение и вечные денежные проблемы навели сестру на мысль, что эта жизнь ей не слишком удалась.
Но опять-таки, а кому она уж так слишком удалась? Может, комикам Лорелу и Гарди?
Дела сестры мы взяли на себя с братом. После смерти Алисы трое ее сыновей в возрасте от восьми до четырнадцати, провели тайное совещание. Взрослые на него не были допущены. После совещания они поставили нам ультиматум: не разделять их и оставить с ними двух собак. Младший из братьев на собрании не присутствовал. Ему был всего год от роду.
С тех самых пор трое старших ребят воспитывались в моем доме на Мысу Код вместе с тремя моими родными сыновьями.
И трое сестриных сыновей не расставались со своими псами до самой смерти собак от старости.
Пока мы ожидали взлета, брат разродился анекдотом: Марк Твен рассказывал, как он слушал оперу в Италии. "Невозможно словами описать это звучание, - сказал Твен. - Ну, разве что, когда горел детский дом, было нечто похожее!"
Мы дружно посмеялись.
Брат поинтересовался, вежливости ради, как продвигается моя работа. Я думаю, он уважает мое занятие, но вникать в суть ему просто неинтересно.
Я сказал, что меня, как обычно, от работы тошнит. Беллетристка Рената Адлер дала определение писателя: "Человек, который терпеть не может писать". А мой собственный литературный агент так ответил на мои вечные жалобы по поводу невыносимости писанины: "Дорогой Курт, я ни разу в жизни не видел кузнеца, у которого был бы роман с собственной наковальней!"
Мы опять дружно смеялись. Но, я думаю, в полном смысле шутка до брата не дошла. Дело в том, что его собственная жизнь - это не прекращающийся медовый месяц с его наковальней.
Я закурил.
Бернард бросил курить. Он обязан протянуть как можно дольше - ему надо поставить на ноги двоих малышей.
Да, и пока брат влюбленно смотрит на облака, мой ум пришел в движение, разрабатывая сюжет романа, который вы сможете прочитать в этой книге. Роман - о заброшенных городах и духовном каннибализме; о кровосмешении и одиночестве; о смерти и о прочих вполне приятных вещах. Я и сестра выведены в романе в виде монстров.
Все вполне логично, ибо пришло это мне в голову по дороге на похороны.
Роман о дремучем старце, который, словно осколок, застрял в руинах Манхэттена.
Вместе со старцем живет его рахитичная, безграмотная, беременная маленькая внучка, которую зовут Мелодия.
Кто такой этот человек? Наверное, он - это я сам, экспериментирующий со старостью.
Кто такая Мелодия? Какое-то мгновение мне казалось, что Мелодия - это остатки моих воспоминаний о сестре. Но сейчас я думаю, что Мелодия - это проявление моего чувства юмора, оптимизма и плодовитости; или, скорее, то, что от этого останется в преклонном возрасте.