Связной

Функция персонажа Данила Багров, вброшенного в общественную жизнь Балабановым и осуществленного Бодровым, была насильно усовестить, ограничить зарвавшихся новых людей: нельзя зарабатывать деньги на детской порнографии, нельзя обижать людей, нельзя… Данила стал карателем, финальным императивом военного времени.

«Брат-3», новая история о деяниях русского Робин Гуда, оказался невозможен, потому что путинское государство растиражировало образ Данилы и присвоило себе его функции; именно Путин сейчас эксплуатирует некоторые черты Данилы Багрова. В общем и целом путинская Россия поставлена по мотивам «Братьев».

В этой ситуации «Брата-3» лучше всего сыграл бы Максим Галкин.

Бодров сыграл эту роль не как актер; он и остался после «Братьев» жить – Данилой.

Он настолько был Данилой, что катастрофа (или как там ее называть – ледник? лавина?) обозналась и перепутала Сергея Бодрова с Данилой Багровым. В этом, наверное, и состоит самая главная нелепость: живой хороший человек Сергей Бодров исчез там, где должен был умереть его персонаж.

Есть такие люди, которые танцуют глазами. Хорошо так танцуют, озорно. Он был нонсенсом. Он был такой, как надо. Слишком образцовый. С этим не живут. Он был воином и погиб как воин; стало быть, в Вальгалле сейчас.

Неизвестно, где эта Вальгалла, где сейчас Бодров.

Хотя – сказано ведь в «Брате-2»: «Я в Бирюлево».

В Бирюлево.

«Ведомости»

Данила Багров с его дембельской метафизикой представлял собой классический миф о пришлом герое, который прикрывает сперва первого встречного слабого, потом собственного брата, потом чужую, по сути, женщину, а потом страну-нацию-мироздание. На самом деле по киношным меркам (которые так сродни сказочным) все эти подвиги есть не более чем защита собственного достоинства.

Не то чтобы Данила стал абсолютно новым киногероем. Скорее он был человеком из прошлого. Конкретно из конца восьмидесятых. Именно тогда здешние киношники предпринимали последние удачные попытки по выявлению молодого героя. Однако почти все обнаруженные молодые люди (от Африки– Бананана из соловьевской «Ассы» – до Цоя-Моро из нугмановской «Иглы») были не столько героями, сколько мучениками: кто-то получал нож в сердце, кто-то – в живот.

На самом деле гибли они, конечно, не из-за девушек и не из-за шашней с криминальным миром, а исключительно потому, что задавали гордый вопрос: «А почему я должен уезжать из своего города?»

Хрупкие храбрые неформалы, они служили несгибаемыми символами своенравия и человеческого достоинства. Однако заветы «Ассы» и «Иглы» были скоро забыты. Девяностые годы российского кино стали по преимуществу смутным временем мелкого языкастого криминала – упырей, морячков, «лосей норильских» и просто восьми-с-половиной-долларовых идиотов. И только Брат с его поэтизацией нехитрого принципа «мир – это война» обладал романтической цельностью и внятностью.

Как ни странно, именно простой и угловатый воин Багров продолжил экранное дело Бананана. Бананан носил очки без стекол, а Данила показывал на себе очки пальцами: «Ай… эм… студент!» Бананан любил Ялту, прогулки с чужой девушкой и петь про старика Козлодоева, а Багров любил родину как таковую, своего брата и слушать Вячеслава Бутусова. (Показательно, что слушает он все-таки не солдатский «Любэ» и даже не «ДДТ», а манерный, изломанный и ретроградный во всех отношениях «Наутилус Помпилиус».)

Вот только Багров – победил. Прошло десять с лишним лет, время изменилось – и мученики взяли в руки оружие и переквалифицировались в победителей. И даже нежновозрастные соловьевские мальчики теперь уходили на войну – и не на какую-то абстрактную, а как раз на ту, где Данила якобы отсиделся писарем в штабе. И любили Данилу именно за эту трогательную странность и за то, что он был Другой.

И тут гениально сработала формула «брат» – он другой, но он родной нам. Как и Бананан, он был чужой своей эпохе – отсюда его постоянные конфликты: с законом, с преступным миром, с коммерсантами, с водительницами трамвая, с неграми, с кавказцами, с проститутками, даже с собственным братом. В нем не было ни грана нахрапистости времен первоначального накопления, а был серый свитер, плеер с советским роком и удивление перед роумингом и встреченным в лифте Валдисом Пелыием.

В том, что этот простой, в сущности, образ превратился в столь привлекательный, живой и объемный миф, великая заслуга Сергея Бодрова. Настоящее искусство рождается из разницы между означаемым и означающим, из двухбуквенного зазора между фамилиями чеченского ветерана Багрова и выпускника МГУ Бодрова.

По той же самой причине блатняк лучше всего поют те, кто никогда не сидел, а самую сильную песню про Родину сложил бывший асоциальный панк Егор Летов.

Балабановская «Война» не снискала и четверти той народной любви, что была у «Братьев», потому что была насквозь тавтологична и оттого безжизненна. Вроде бы все то же самое – сила, правда, мужская честь. Но, лишенные бодровского дара, эти понятия превратились в никчемный киношный треп. Все это суть опустевшие формулы, в которые умел вдохнуть жизнь только вон тот, с арбузом.

«Ведомости»

Летом круглого года умер Высоцкий – кончились семидесятые. Десять лет спустя убился Цой – отошли восьмидесятые. За месяц до милленниума под «Балтику» № 3 зашел треп, кому теперь умирать молодым, чтоб отпеть, отзвонить, отслужить по девяностым. Выходило, что некому. Ни одна потеря не была бы для страны равноценной. Младший Бодров еще не воспринимался абсолютным героем минувшего десятилетия, каким, безусловно, был; не вышли еще ни «Война», ни «Сестры», вставшие гранитными подпорками всероссийского памятника товарищу Брату. Год спустя все уже было ясно. Без литавр, тихой сапой случилось пополнение в стане героев – тех, что платят высшую цену, ибо смерть им к лицу. Когда под Леля заросший, под себя ходящий, полупарализованный капитан разведки рявкнул незрелым еще голосом: «А ну встать! Доложите по форме», когда с густой лазури врезались в ущелье волшебники в боевых вертолетах – не по долгу службы и щучьему велению, а токмо по личной просьбе кэпа Сереги Медведева, – в залах швырялись шапками и точно знали: абы к кому не прилетят. Война конца века разлилась по дворам и парадным, выстудила пафос, сузила долг до шепота крови, тесной землянки да располовиненной буханки; и только на просто и четко, по-высоцки брошенное в эфир «это я» поднимали начальники штабов по тревоге воздушные армии.

От «вертушек», идущих на выручку кавказскому пленнику Ивану Жилину, до «вертушек», летящих на подмогу капитану Медведеву, пролегла шестилетняя кинокарьера Бодрова. Теплый его маккуиновский прижмур навек связался с войной в горах и бойней на улицах, рынках, чердаках – главным содержанием чумовых девяностых. Бакланье, висельное, слепое десятилетие саранчи размозжило одно за одним все мужские понятия: Дружбу, Слово, Верность и Честь; бабы за бандитов попрятались, мужики мычали что-то виновато-нечленораздельное про батяню-комбата. Тут вошел Некто, улыбнулся застенчиво, рек: «Я брата ищу», – и люди почуяли: Он. Русским мессией всегда был Буратино, в трех прудах топленный, всяким железом битый, азбуку на семечки сменявший, но знающий несуетную Правду о вторичности золота. Он не сыпал поговорками, как прочие, а отчего-то запоминалось именно его, твердое: «Я слово свое – держу», «Здорово, бандиты», «Хотел бы свалить – свалил бы», «А вот ты, Павел Евграфович, слушай меня внимательно». Даже «эта» и «ваще-та» его не портили. Мы с такими служили рядом, и из тех, других, умеющих черный ход присмотреть, картечи из гвоздей натолочь и на сотый этаж пешком взобраться, они были лучшими, со странными, но незыблемыми понятиями о справедливости. Знал Бутусова – знай, что и любая тварь от тебя отлипнет.

Так в гуляйпольскую жизнь без границ и запретов вошли первые, пусть отодвинутые от христианского императива, но правила. Например: «Никто не умер, не заслужив этого» (между прочим, помпезное леоновское «Ни в женщин, ни в детей» даже не дискутировалось). Они же, неформулируемые, изнутри идущие, восторжествовали в шоу «Последний герой», когда алчный расчет пожрать лучших разбился о таранный максимализм молодожена Спайкера. Бодров вел программу и делал вид, что ни при чем.