Связной

Музыка продолжала звучать из патефона, установленного в приемной Мурьинской больницы. Баба, укачивающая ребенка, несколько старух, побитый мужик, дети, стоящие вдоль стенки, бородатый мельник – все они в ожидании приема молча смотрели на медную трубу.

– Это танго, из Испании привезли, – слышался из-за стены голос доктора.

– Красиво… Как вы, Михаил Алексеевич? – отвечала Анна.

– Прекрасно! Много там еще?

– Человек пятнадцать…

– Тяжелые есть?

– Девочка, только привезли…

– Это, мамочка, ты вовремя спохватилась, – говорил Поляков беззвучно рьщающей бабе. – Дифтерийный круп, – бросил он фельдшеру. – Который день больна?

– Пятый день, пятый.

Поляков мрачно глянул на нее из-под лампы-молнии и вновь принялся исследовать горло трехлетней белокурой девочки, которая сипела и глотала воздух ртом.

– Пятый, батюшка, пятый, с воскресенья… – плаксиво запричитала бабка из угла.

– Ты, бабка, помолчи, мешаешь. О чем же ты пять дней думала? – обратился он к матери.

Та вдруг встала, передала девочку бабке и бухнулась на колени.

– Помоги. Дай капель каких.

– Это каких же, не подскажешь?

– Тебе, батюшка, лучше знать, – фальшиво заныла бабка. – Удавится она, если Лидка помрет…

– Да замолчи ты, бабка! А ты встань сейчас же, или вовсе разговаривать не стану.

Баба моментально встала, взяла ребенка и опять принялась качать.

– Вот так все они, – проворчал фельдшер. – Своих же детей морят…

Девочка хрипела все сильней, бабка начала мелко креститься на гинекологическое кресло.

– Что ж, значит, помрет она? – глядя с черной яростью на доктора, спросила мать.

– Помрет, – негромко подтвердил Поляков.

– Ой, Божечки, Божечки, – заголосила бабка, – удавится, удавится она…

Баба нехорошо смотрела на Полякова, потом крикнула:

– Дай ей, помоги! Капель дай!

– Вот что, баба. Теперь поздно. У ней горло забито, дышать невозможно. Операцию делать надо.

– Это как же?

– Горло разрежем пониже и трубку серебряную вставим. Иначе помрет.

Мать вцепилась в ребенка, глядя на Полякова как на безумного.

– Что ты! Не давай резать! – заголосила бабка. – Что ты! Горло-то!

– Уйди ты! Камфары впрысните, Анна Николаевна…

Мать все защищала девочку, но Анна сделала укол.

– Думай, баба. Если за пять минут не надумаешь, сам уже не возьмусь делать.

– Не дам! Не согласна я!

– Нет нашего согласия! – подтвердила бабка. – Как же это, горло резать…

Поляков пожал плечами и приказал, выходя:

– Отведите их в палату, пусть сидят…

Во дворе, как обычно, сидели пациенты, кто на телегах, кто на лавке у входа. Поляков поднялся к себе, сел за стол, закурил. Механически перелистал руководство по оперативной хирургии, открыл на главке «Трахеотомия», где были изображены разрезанная шея и серые кольца дыхательного горла со вставленной туда трубкой. Поляков некоторое время смотрел на картинку, потом расслабил галстук, мучительно потер виски. На часах было пять. Он посидел немного, взял кочергу и застучал по печной двери.

– Анну Николаевну пришли! – крикнул он в топку после паузы.

Больничный коридор был пуст, в одной из палат лежала задыхающаяся Лидка, мать ее качала, бабка крестилась. Поляков прошагал мимо, остановился у двери аптеки, огляделся, подергал. Дверь была закрыта.

Поляков вышел через черный ход, без пальто, в одном халате, подошел к окну флигеля, где жили акушерки.

В комнате светила лампа под абажуром, у зеркала стояла Анна и курила. Поляков хотел было постучать, но заметил, что она кого-то слушает, равнодушно пожимая плечами. И действительно, из-за стола выглянула рыжеватая голова Анатолия Лукича. Он стоял посреди комнаты на коленях, прижав руки к груди.

Поляков посмотрел и быстро пошел к корпусу.

– Пелагея Ивановна, будем оперировать, готовьте инструменты, зонд и Анну Николаевну сюда. Где фельдшер? – строго спросил он, распахнув дверь ординаторской.

– Сию минутку, доктор… Привезли кого?

– Трахеотомию девочке.

– Согласились? – удивилась сестра.

Поляков прошагал дальше. В коридоре сидела баба, Лидкина мать, и, раскачиваясь, твердила:

– Мужик вернется, узнает – убьет меня, убьет, истинно говорю…

– Батюшка, как же это, горло-то резать, а? Она баба глупая, а моего согласия нету, нету согласия… – прилипла к Полякову бабка.

– Бабку эту – вон! – скомандовал он акушерке, которая немедленно бросилась исполнять.

Раскрасневшийся фельдшер устремился к операционной, а Анна, поймав взгляд Полякова, пошла прямо за ним, к аптеке.

Операция шла не так давно, но лица фельдшера да и врача были покрыты потом. Анна вытирала иногда марлей лоб Полякова. Глаза его блестели, движения были уверены. Он положил нож, взял зонд, начал раздвигать ткани. Наконец добрался до дыхательного горла, зацепил крючком и передал его Анатолию Лукичу. Когда уже можно было делать надрез, рука фельдшера вдруг потянула крючок и стала буквально выдирать горло. Поляков замер, поднял глаза и увидел, как Анатолий Лукич медленно валится назад, раскрыв рот. Извернувшись, он успел схватить его за руку и так держал, пока фельдшер со стуком не свалился на пол, опрокинув лоток с грязными инструментами. Сестры бросились к нему, но Поляков не мог освободить крючок, держа фельдшера за запястье одной свободной рукой практически на весу. Пока все копошились внизу и никто не смотрел, он отодрал его пальцы зубами.

– Оставьте… Это обморок. Держите, – передав инструмент Пелагее, он наконец сделал надрез и вставил туда трубку.

Ничего не произошло. Лидка лежала синяя, с разрезанным горлом.

В оглушающей тишине Поляков спокойно обвел глазами операционную. Все смотрели на стол, фельдшер испуганно поднялся, мотая головой. В этот момент девочка вдруг содрогнулась всем телом, с хрипом выплюнула из трубки какие-то сгустки прямо на Полякова и истошно заорала.

– Зашивать.

Поляков вышел на двор. На противоположной стороне, у забора, лицом к полю стоял Влас. Надрывно и пронзительно он играл на гармошке «Бесаме мучо». С подводы поднялась темная фигура и направилась к Полякову. Он узнал черного мужика, которого встретил в первую свою ночь в Мурьино. Поляков замер, потому что на вытянутых руках тот опять держал сверток и с поклоном протягивал его доктору. Поляков тоскливо огляделся и заметил красивую одноногую девку на костылях.

– На здоровьице, на здоровьице… Спаси Бог… – глухо прогудел мужик и почти силой толкнул дочь на колени.

– Что… это? – спросил Поляков, отдернув тряпку.

– Вам, вам, на здоровьице, в благодарствие, баба молится тож…

Под вышитым полотенцем был завернут здоровый шмат сала.

Поляков взял сверток и пошел, и гармошка Власа пропела последние ноты.

У дверей своего флигелька плакала Анна в накинутом на плечи пальто.

– Вы уже, Михаил Алексеевич, которую неделю… Так нельзя… Я не буду больше вам раствор приготовлять…

– Анна, мне сейчас это необходимо, я болею…

– Лечитесь.

– Где?

– В отпуск езжайте. Морфием не лечатся. Не могу себе простить, зачем только согласилась во второй раз вам приготовить…

– Аннушка, я что, по-вашему, морфинист, что ли?

– Вы становитесь.

– Так вы сделаете укол или нет?

– Михаил Алексеич… Миша…

– Дайте ключи от аптеки, тогда я сам.

– Миша, не надо, я прошу, надо остановиться…

– Дадите ключи или нет?

– Не дам.

– Вы здесь всего лишь сестра милосердия. И я вам приказываю, как врач: выдайте ключи от аптеки. Немедленно.

Анна тихо посмотрела и протянула ключи. Поляков вырвал их и направился к корпусу.

– Сделаете или нет? – зло спросил он, оглянувшись.

Анна двинулась следом.