Страница 2 из 17
Так уж получилось, что меня, помимо редколлегии, что понятно, рисовать я любил, хотя и не умел, выбрали еще и председателем совета отряда. По-моему, какие-то из этих слов раньше писались с большой буквы, но я уже не помню, какие, так что пусть все будет с маленькой.
В обязанности председателя входило: проводить под руководством классной руководительницы пионерские собрания и сборы, выступать, критиковать, ходить на заседания совета дружины школы… Номенклатура, короче. Выступай, заседай, отлынивай, вполне законно, от учебного процесса.
Честно говоря, я лично против пионерии ничего не имею, возможно, изначально эта скопированная со скаутского движения организация была настоящим спасением для победившего пролетариата. Еще бы — бесхозные фабрично-заводские ребятишки, читай — шпана, наконец-то были взяты в оборот, организованно построены и с песнями и речевками отправлены в светлое будущее. Спите, жители, спокойно, вся шпана ушла на сбор.
С другой стороны, хорошая идея очень быстро была запоганена и вот уже лучшие из пионеров закладывают собственных родителей, после чего уподобляются отпрыскам Тараса Бульбы и их именами называют через пятьдесят лет школы по всей стране.
За минувшие со дня основания пионерской организации годы «дети рабочих» все больше и больше накапливали в себе острую неприязнь ко всякого рода официозу, мероприятиям разным, а тут еще отцы и старшие братья чуть не все поголовно — сидельцы, привезшие с зон и «химий» неписаный закон: кто сотрудничает с администрацией, тот — сука. Не в смысле — самка собаки, а в смысле — ссучившийся индивид.
В нашем четвертом «а» пацанов, знакомых с подобной выкладкой не понаслышке, а непосредственно из первых рук, было немало. Понятное дело, они-то, этакий актив класса наоборот, и были «крутыми», а остальные звались «чушками». Не куришь? Не ругаешься матом? Учишься хорошо? Значит — чушок…
Я чушком быть не хотел, и поэтому изо всех сил старался «выбиться в люди». Курил. Дрался. Портфели ни за кем из актива наоборот не носил (чушки — носили). Но — прокололся, став председателем. Значит — приблизился к администрации. С этого все и началось…
Апрель. Весна в самом соку. Все течет, все изменяется, сугробы почернели, осели, покрылись тонкой и блестящей корочкой льда, ажурной, точно кружево. Если полоснуть по такому сугробу прутом или палкой какой-нибудь, все это ледяное кружево с еле слышным шорохом и едва уловимым для уха звоном обрушиться, и на мгновение станет жалко, что ты совершил такое, чего исправить, восстановить уже невозможно…
Солнце заливает весь город своим яростным светом, точно оно с ума сошло, безжалостно растапливает снег, высвечивает, вытаивает, выплавляет из него всю дрянь, весь мусор, всю грязь, что накопилась за долгую зиму в сугробах. Но вот удивительное дело — под палящими лучами никчемные, а то и откровенно отвратные вещи выглядят совсем по иному, и пацанва радостно собирает в карманы вытаявшие пуговицы, ключи, ржавые гайки, гвозди, какие-то обломки, шпильки, расчески и прочую дребедень. Потом, дома, все это богатство будет безжалостно извлечено из грязных продырявленных карманов и выброшено под канючание и вопли оскорбленных сборщиков, а на завтра все пойдет с начало, ибо поисковый азарт — штука великая и разуму не поддающаяся.
Отдельная тема в апреле — вода. Ручьи и чуть не целые реки ее, текущие по щербатым улицам и ухабистым дворам Средневолжска, манят к себе, влекут, и влечение это сродни тому, что двигало Колумбом, когда тот снаряжал свои каравеллы.
Старыми ножами из щепок, веток, досок, палок выстругиваются цыпкастыми пацановскими руками по всему городу корабли и кораблики, и вот уже несутся по мутным, в бензиновых разводах, «рекам» флотилии гордых парусников, а в необъятных «морях» меж полузатонувших окурков и всякого сора происходят морские баталии, окруженные разлетающимися окрест брызгами и сопровождаемые дружным хлюпанием простуженных носов.
Однако плавания «вокруг дома» и экспедиции «до гастронома» — не для настоящих моряков. Настоящим морякам подавай кругосветку, подавай шаткую палубу под ноги и северный ветер, ох нет, норд-вест в лицо! Риск подавай! Чтоб все взаправду, как в кино и в книгах!
Настоящие моряки в Средневолжске собираются позади городской бани. Там, на дне небольшого овражка, заваленного всяким сором, досками, остовами машин, какими-то ржавыми железными бочками и прочими отходами людской жизнедеятельности, в апреле, когда Волга еще скована льдом, разливается настоящее море. Ну, озеро. Озерцо. Пруд. Лужа…
Лужа-то лужа, а вот глубина ее, особенно в середине, метра три, между прочим, так что все действительно по настоящему, как в кино.
Если ты решил податься в мореманы, первым делом нужно обзавестись командой. Команда — это еще один человек, как правило, потому как втроем плавать тяжко, третий всегда лишний, так уж заведено в этом мире.
Потом — плот. Самый лучший плот для двоих юных корсаров — деревянный блин от кабельной катушки, держит идеально, сколачивать ничего не надо, да и устойчив. Более-менее…
Не знаю, может я какой-то особенный, может урод или придурок, но для меня каждое плавание или морской бой в нашем овраге заканчивался всегда одинаково. Да, именно так — костром в подвале соседнего недостроенного дома, сушащимися штанами и свитером (куртки мы всегда снимали перед плаванием) и легким насморком.
В апреле того, странного и зловещего года, когда все прогрессивное человечество готовилось к великому празднику дружбы и спорта, а все непрогрессивное — этот праздник байкотировало, когда «державный бровеносец в потемках» еще был достаточно крепок для того, что бы самостоятельно всходить на трибуну, но уже достаточно в маразме для того, чтобы годом раньше отправить ограниченный контингент наших пацанов погибать за весь соцлагерь в богом забытый Чуркестан, когда Высоцкий, уже неизлечимо больной, репетировал в далекой Москве «Гамлета», и когда все готовились к празднованию сто десятой годовщины со дня рождения человека, которого так и не похоронили, словом, в апреле восьмидесятого, я, в очередной раз провалившись в мутную воду нашего «моря», слишком долго проваландался в ней, и заболел «по серьезному».
Болеть весной — нет хуже наказания. Зимой или, еще лучше, поздней осенью, болеть даже приятно. На улице холодно, мерзко, сыро, неуютно, а ты лежишь себе в теплой и мягкой кровати, кормят тебя, поят, уроки делать не надо, в школу ходить, вставать в семь утра и выбредать из дому в ледяную тьму, освещенную лишь редкими фонарями — тоже.
А вот весной все иначе. Весной и в школу ходить — в радость (Не на уроках сидеть, а ходить, улавливаете разницу?), а уж после школы — и вовсе раздолье. Но нет, попался в сети коварному ОРЗ или мерзкому бронхиту на крючок — и все это уже не для тебя. Лежи, скучай, изнывай от тоски и осознания того, что сейчас все твои друзья-приятели балдеют от души. Лечись. Поправляйся.
Вот и лежал я целыми днями, смотрел, сощурив глаза, в залитое солнцем окно, температура все не падала, кашель все не заканчивался, не смотря на интенсивную терапию, проводимую моей мамой, не смотря на пилюли, таблетки, порошки, банки, горчичники, «дышание над картошкой» и прочие прелести домашнего лазарета.
А время шло. Снег стаял, громыхнул первый гром, распустились почки, в открытую форточку запахло уже не весной — летом. Каникулами запахло. Апрель пролетел, словно и не бывало, десять дней всего осталось до «мир-труд-мая», и день рождение вождя мирового пролетариата и великого сахема, буквально через два дня должен был быть. Тут меня пришли навестить. Актив класса. Настоящий, не наоборот, да еще и с пионерским поручением. Не хала-бала, короче…
Мне уже разрешено было вставать, ходить, по квартире, и ясное дело, дверь активу я открыл сам, чем поверг пришедших в невероятный восторг. Они, актив то есть, ожидали меня чуть не при смерти застать, а я во какой шустрый, даже чаю предложил.
За чаем и вскрылось — к 22 апреля стенгазету необходимо сотворить, большую и чтобы и про Ленина, и про революцию, и про пионерию в ней было. И про злостного прогульщика и двоечника Серегу Бурляева, обличительный материал. Вот ватман, вот даже краски. Пионерское поручение. Сможешь? Смогу. К послезавтра? Запросто!