Страница 18 из 34
Другие им во след идут ...
ХI.
Волконские были переведены на поселение раньше истечения срока каторги. Вот как это случилось. В 1835 году, в ноябре месяце, умерла старуха княгиня Александра Николаевна. После ее смерти осталось письмо на имя Государя, в котором она просила его вернуть сына из ссылки. Такую просьбу, конечно, Николай I не мог исполнить, но, как сказано в Высочайшем повелении, "из уважения к памяти покойной княгини", он разрешил Волконского перевести на поселение. Таким образом двадцатилетний срок каторжных работ, который уже ранее был разными указами уменьшен до пятнадцати, для Волконского был фактически сведен к девяти с половиною годам (любопытно, что один из указов, смягчавших участь осужденных, был помечен 14 декабря)... Но перемена наступила не так скоро. Без конца длились переговоры с Петербургом по поводу места поселения.
Николай I выразил желание, чтобы Волконский был поселен в таком месте, где нет других декабристов. Это известие повергло их в отчаяние; во первых, тягостно было оторваться от своих; во-вторых, и для себя, и для детей {97} необходимым условием жизни была близость медицинской помощи. Они поэтому просили поселить их туда, где будет поселен и доктор Вольф, их друг и сосед по камере. Два с половиной года длилось разрешение этого вопроса; товарищи по ссылке, которым выходил срок позднее Волконских, выезжали раньше их, Петровский завод пустел, а они все ждали... Наконец, последовало приказание водворить их в селение Урик под Иркутском.
В живописном месте, на берегу красивой Ангары, среди скалистых пригорков, окутанных лесом, построили они себе летнюю дачу. "Камчатник" звалась она. У меня было два акварельных вида, изображавших "Камчатник"; один вид - через дом на реку, другой - с реки на дом. Это было уютно, приветливо. Кругом были очаровательные прогулки; до сих пор можно видеть там, над высоким берегом - огромный камень, в котором высечено сидение, "скамейка княгини Волконской". Тогда началась та жизнь, о которой вспоминают старожилы Восточной Сибири, та жизнь, которою декабристы стяжали себе благодарность населения до третьего поколения включительно. Поселения стали культурными гнездами, очагами духовного света. В каждой семье жило и воспитывалось по несколько детей местных жителей. С юных лет они поступали под воспитательный надзор жен, потом переходили в обучение к мужьям. В благотворной атмосфере культурной семейной жизни соприкасались они с наукой и искусствами, крепли и зрели умственно и душевно. Все это делалось под постоянным страхом перед косыми взглядами генерал-губернатора Руперта.
Не на этих беглых страницах, испещренных разрозненными клочками воспоминаний, подводить итоги {98} просветительной деятельности декабристов в Сибири, - вопрос ждет своего историка, и если он придет, то он придет из Сибири, не из России; но, когда я стал получать те письма от старожилов сибирских, о которых упомянул в начале моего рассказа, вот тогда я понял, как глубоко они вспахали землю вокруг себя и какою благодарной жатвой взошли посеянные ими семена. Они часто съезжались, вели беседы, читали лекции; очень любили спорить; выписывали книги, журналы, устраивали общими силами читальни. Все это жило бойкой жизнью, в особенности летом; впоследствии семьям было разрешено жить в Иркутске, а мужьям наезжать раз-два в неделю; затем и мужья переехали в город, но к лету все возвращались на свои дачи и закипала общая жизнь, в которой и местные принимали участие. Переезд обычно совершался в Духов день. Волконские и Трубецкие выезжали вместе, одним обозом; население выходило их встречать; "наши князья" привозили с собой угощение, местные жители встречали их с березками, молоком, курами, яйцами и проч. Целое народное движение жило этими словами - "князья выехали", "князья приехали". Праздник весны вошел в обычай и держался двадцать лет до самого того времени, когда князья уехали.
Я упомянул выше о книгах, - хочу сказать о них несколько слов. В начале насчет книг было очень трудно; все получаемые книги проходили через цензуру коменданта, который ставил свою пометку. В моей библиотеке было не мало книг, на заглавном листе которых была надпись: "Видал Лепарский", между прочим прелестный Шекспир в десяти томах. Самое интересное - это книжное наследие декабриста {99}
Лунина. Лунин, хотя сам был католик, завещал свои книги митрополиту Иннокентию. Однажды, проезжая через Москву, отец мой случайно узнал, что продается где-то на толкучке библиотека митрополита Иннокентия; он поспешил выбрать и скупить книги, принадлежавшие Лунину. Тут были книги, ценные не только потому, что они принадлежали этому удивительному человеку, о котором скажем ниже, но ценные сами по себе.
Там были, например, сочинения блаженного Августина, огромные "инфолио" в пергаментовых переплетах с застежками, издание знаменитой старой фирмы Фробэна в Базеле, издание под редакцией Эразма Роттердамского . . . Все это указывает на степень и характер умственных интересов наших изгнанников. В свое время я составил список всех книг, о которых упоминает Мария Николаевна в своих письмах; на память, конечно, не могу вам его рассказать, по могу засвидетельствовать, что умственная жизнь не дремала. Был еще у меня интересный альбом, - сибирские птицы, от руки рисованные декабристом Петром Борисовым; удивительно тонкая работа: крылышки, перышки, лапки, коготки, все это дорисовано до последнего предела точности. И, несмотря на эту точность, не сухо; большая поэзия в этой последовательности полевых, болотных, хищных. Как сейчас, помню большую сову, которая держит в когтях маленького красногрудого снегиря. Декабрист Петр Борисов умер в 1853 году от разрыва сердца, и его немножко придурковатый брат повесился при виде умершего брата. В одном письме Сергея Григорьевича к сыну есть подробное описание этой трагедии. Свой альбом, судя по собственноручной надписи, он поднес Марии Николаевне в день Рождества (не помню какого года), который был вместе с тем и днем ее рождения.
Другой такой альбом с рисунками Борисова, только не птиц, а бабочек, был в частной библиотеке Николая II...
Прежде чем расстаться с книгами, упомяну еще о нескольких французских томиках в красных и зеленых кожаных переплетах, на которых золотыми буквами по-французски было вытеснено имя Екатерины Константиновой. То была незамужняя сестра Софьи Алексеевны Раевской, родная тетка княгини Mapии Николаевны. Ни книги не были ничем особенно замечательны - какие-то мифологические рассказы, романы Руссо, ни обладательница их не была ничем особенно замечательна, она была добрая и горбатая старушка; но она была внучка Ломоносова, и за нее трижды сватался баснописец Крылов. Вот почему я любил эти книжечки, как одно из ценнейших украшений моей библиотеки ... (Эти книжки были мне подарены троюродной сестрой моей, княжной М. В. Яшвиль, внучкой E. H. Орловой.).
Картина летней жизни наших изгнанников была бы не полна, если бы мы не упомянули об охоте. Разрешение охотиться было для них большою радостью. При полном их гражданском бесправии, ружье, собака, лес, дичь - были для них более нежели символами свободы, - они давали им минуты полного забвения. Много рисунков было у меня, изображавших прогулки, пикники, верхом или в лодках; мужчины одеты в сюртуки с ружьями, патронташами. Также было несколько рисунков, изображавших сцены из пребывания на туркинских минеральных водах, куда Сергею Григорьевичу было разрешено съездить полечиться от ревматизма.
Помню - рыбная ловля в горном потоке, бурятские дети вокруг костра.
{101} Достаточно сопоставить эти картинки с картинками предыдущего периода, чтобы увидать, что это другая жизнь: лес не каземат, сюртук не арестантский халат, ружье не лопата и не лом и верховая лошадь не тачка.
При воспоминании об охоте невольно напрашивается в память образ удивительного Лунина. Поселенный в Урик, он был очень близок с Волконскими, глубоким почитателем княгини, другом Сергея Григорьевича и учителем их сына, моего отца. Когда в 1843 году он был вторично арестован и увезен в дальний Акатуевский рудник, он оставил моему отцу свое ружье и своих двух охотничьих собак.