О декабристах

{65} Так говорила одна о другой. Для того, кто умет читать, этот отрывок полон прелести помимо своего содержания, помимо двух прелестных женских образов - той, о ком пишут, и той, кто пишет. Отрывок этот есть в малом виде вся тогдашняя культура, корнями сидящая в классицизме и цветущая цветами романтизма. Разве не классицизм первые строки этого обращения: "О ты, вошедшая отдохнуть в моем дому". Разе это не Гомер, не дышит Навзикаей? А конец - разве не до последней степени напряженная струна романтического лиризма? Какой длинный путь человечества в этих немногих строках ...

В самые праздники уехала Марья Николаевна, держа путь на Нерчинск. Перед отъездом еще записочка от отца, из деревни: "Снег идет, путь тебе добрый, благополучный, - молю Бога за тебя, жертву невинную, да утешит твою душу, да укрепит твое сердце..." Она проезжала Казань под самый Новый год; мимо ярко освещенных окон Дворянского Собрания, куда входили ряженые в масках, проезжала она в то время, когда сестра Екатерина Николаевна писала ей и помечала письмо, первое адресованное в Иркутск: "31-го декабря печального 1826 года".

Кибитка уносила княгиню Марию Николаевну в неразгаданную тьму. Чуя приближение полночи, она заставила свои карманные часы прозвонить в темноте и после двенадцатого удара поздравила ямщика с Новым годом ...

VIII.

Мы с трудом можем себе представить, что была Сибирь того времени. Не только Сибирь недавнего прошлого, с железной дорогой, с флотом на {66} дальневосточных водах, с университетом п т. д., но даже Сибирь пятидесятых годов, Сибирь Муравьева-Амурского, - с присоединенным Амуром и с выходом на Тихий океан, - представляется каким-то иным миром по сравнению с Сибирью двадцатых годов. Как выразился впоследствии канцлер граф Нессельроде - "дно мешка": это был конец света; выход оттуда был один, - по той же дороге назад.

Куда, собственно, ехала княгиня, на что себя обрекала, этого не знал никто, меньше всех она сама. И тем не менее она ехала с каким-то восторгом. Алина Волконская писала матери из Москвы: "Я видела Каташу (это княгиня Екатерина Ивановна Трубецкая, жена декабриста), - она уезжала, как на праздник". И это было действительное настроение их. Окружающие мало понимали это настроение; для них ссыльные были отрезанным ломтем, а жизнь была тут, в Петербурге и Москве; для этих женщин - наоборот, он были отрезанным ломтем, а жизнь была т а м, в Сибири. И они ехали, как на праздник. Не "Волконские бабы" создавали подобное настроение. оно исходило не изнаружи, а изнутри.

Да только потому было оно так сильно, только потому могло оно восторжествовать над всеми препятствиями, и над противодействием семьи, и над затруднениями со стороны властей и, наконец, над страшными условиями жизни.

Чтобы дать понятие об этих условиях, вот несколько подробностей экономического характера. Не было в той местности, где жила Мария Николаевна, ниток; шить приходилось рыбьими кишками или китайским шелком, когда он попадался. Не было нигде, даже в Иркутске, часовщика; выписанные из Петербурга часы пришли разбитые вдребезги. Не было зубного {67} врача, Мария Николаевна была вынуждена сама прижечь себе зуб раскаленным гвоздем. Аптек не было; пиявки выписывались из Красноярска за 2000 верст; лекарства из Петербурга или выписывались в предвидении будущего, или приходили по миновании надобности. Всего этого Мария Николаевна еще не знала, да и не думала об этом, занятая мыслью о нравственной помощи, которую она несет с собой.

Нет, не думала и не знала, куда она едет. Это она узнала только, когда приехала. Когда, после восьминедельного путешествия, по приезде в деревушку, расположенную вокруг Благодатского рудника, она вышла из кибитки, когда с неумолкнувшим еще в ушах шумом полозьев, она вошла в избу и огляделась в нанятой ею коморке, такой маленькой, что могла головой упереться в одну стену, а ногами в другую, тогда, за восемь тысяч верст от родного дома, она увидала, куда она приехала и на что себя обрекала. И окружавшая пустыня понемногу овладевала ее душой. Для мужа она приехала, но что могла для него? ...

От нее была отобрана подписка, что она будет с ним видаться два раза в неделю, в остроге, в присутствии офицера, не говорить с ним на ином языке, кроме русского, "паче же не говорить ничего не принадлежащего". А в течение прочего времени, что она могла? Она могла в пять часов утра по звону кандалов знать, что они идут на работу, в одиннадцать утра знать, что они возвращаются и, гуляя по обезлесенным холмам, могла думать, что муж из острога, может быть, ее видит, знает, что она здорова. Вот все, к чему привела ее принесенная жертва.

Из Нерчинска, в последнем письме к мужу, перед свиданием она писала: "Наконец, я в {68} обетованной земле" ("Me voila enfin dans la terre promise"). Перед въездом в эту обетованную землю жены декабристов натыкались на казенный шлагбаум; и шлагбаум неохотно поднимался, он поднимался, наконец, только перед непреклонностью их героической воли ...

Николай I, в Петербурге разрешавший их отъезд, в Иркутске, предписаниями губернатору, ставил препятствия их въезду. Ему не нравился этот восторженный порыв; он предвидел, что присутствие жен облегчит участь государственных преступников; он предвидел и то, что жены будут поддерживать сношения со своими родственниками в России, что таким образом о декабристах будут знать и помнить, а он хотел, чтобы о них забыли. Но вместе с тем запретить женам ехать к мужьям он не решался. Это противоречило бы тому, что почитатели Николая I (а у него было много искренних почитателей) называли рыцарством его.

Он не мог примириться с тем впечатлением, которое произвело бы в Европе, что Николай I воспротивился романтическому порыву этих молодых женщин. И вот, в каждом отдельном случае разрешал выезд, но обставлял въезд такими условиями, которые были рассчитаны на то, что он откажутся от дальнейшего следования. В своем письме к Марии Николаевне Государь приглашал ее подумать о тех ограничениях, которые ее ожидают за Иркутском. Эти ограничения можно свести к двум словам: отказ от всякого покровительства закона и властей. И этот отказ подписали все наши добровольные изгнанницы, - все восемь.

Если, говоря о выезде княгини Волконской, нельзя не вспомнить Пушкина, то, говоря об ее приезде в места ссылки, нельзя не помянуть Некрасова. Слишком хорошо известна его поэма "Русские женщины", но, может быть, {69} не всем известна история ее возникновения. Выписываю ее из предисловия моего отца к "Запискам" его матери.

"С Некрасовым я был знаком долгие годы. Нас сблизила любовь моя к поэзии и частые зимние охоты, во время которых мы много беседовали, причем я, однако же, обходил разговоры о сосланных в Сибирь, не желая, чтобы они проскользнули несвоевременно в печать. Однажды, встретив меня в театре, Некрасов сказал мне, что написал поэму "Княгиня Е. И. Трубецкая", и просил меня ее прочесть и сделать свои замечания. Я ему ответил, что нахожусь в самых тесных дружеских отношениях с семьею Трубецких, и что, если впоследствии найдутся в поэме места, для семьи неприятные, то, зная, что поэма была предварительно сообщена мне, Трубецкие могут меня, весьма основательно, подвергнуть укору; поэтому я готов сообщить свои замечания в том лишь случае, если автор их примет. Получив на это утвердительный ответ Николая Алексеевича, а на другой день и самую поэму в корректурном еще виде, я тотчас ее прочел и свез автору со своими заметками, касавшимися преимущественно характеров описываемых лиц. В некоторых местах, для красоты мысли и стиха, он изменил характер этой высокодобродетельной и кроткой сердцем женщины, - на что я и обратил его внимание. Многие замечания он принял, но от некоторых отказался и, между прочим, отказался выпустить четырехстишие, в котором княгиня бросает куском грязи в только что покинутое ею высшее петербургское общество, к которому она в действительности стремилась душой из далекой ссылки до конца своих дней ... (Со слов отца моего свидетельствую, что Некрасов ему сказал на его доводы: "Эти сроки мне дадут лишнюю тысячу подписчиков". Слова эти рисуют и добросовестность автора и настроение тогдашнего читателя...).