Страница 3 из 5
С дьявольской ловкостью он отбарабанил заключительные такты первой части.
Дабы усилить впечатление от концерта, Метеокомпьютер запрограммировал по его окончании мелкий дождь и туман, что как нельзя более соответствовало настроению Роды.
Они стояли посреди стеклянного городского пейзажа, который простирался во все стороны от Музыкального центра. Ирасек предложил ей леденец. Она покачала головой отрицательно.
- Что, если мы навестим Инее и Трита? А потом вместе где-нибудь поужинаем?
Она не ответила.
- Рода!..
- Прости, Ледди, мне нужно побыть одной.
Он спрятал леденец в карман и повернулся к ней лицом. Она смотрела сквозь него - словно он был частью окружающей их стеклянной городской застройки.
Взяв ее за руку, он сказал:
- Рода, что с тобой последнее время происходит?
- Ледди...
- Нет, дай мне, наконец, высказаться. И, пожалуйста, не замыкайся в себе как обычно. Я не понимаю, что означают эти твои полуулыбки, отсутствующие взгляды...
- Я думаю о музыке.
- Рода, жить одной только музыкой неестественно. Я работаю не меньше, чем ты, и тоже хочу стать настоящим музыкантом. Конечно, ты талантливее меня, талантливее всех, кого я когда-либо слышал. Ты - великая артистка, когда-нибудь ты будешь играть лучше самого Нильса Бека. И все-таки глупо возводить виртуозность в культ, жертвовать ради нее жизнью.
- Не потому ли ты решил пожертвовать жизнью ради меня?
- Но ведь я тебя люблю.
- Это не оправдание. Ледди, пожалуйста, оставь меня одну.
- Рода, искусство теряет всякий смысл, если превращается просто в сумму технических приемов и навыков. Музыка трогает сердца людей лишь тогда, когда музыкант вкладывает в исполнение свою душу, страсть, нежность, любовь, наконец. Ты всем этим пренебрегаешь...
Ирасек резко оборвал свой монолог, с горечью сознавая, что любые нравоучения всегда звучат плоско и неубедительно.
- Если ты захочешь меня видеть, я буду у Трита, - сказал он, повернулся и зашагал в дрожащую отраженными огнями ночь.
Рода смотрела ему вслед. Она думала, что у нее нашлись бы слова, чтобы ответить Ледди на его обвинения. Почему она промолчала?
Когда Ирасек растворился в тумане. Рода обернулась к величественному зданию Музыкального центра.
- Я рыдала от счастья, просто рыдала! - говорила ему какая-то китаянка.
- Маэстро, сегодня вы превзошли самого себя! вторил ей похожий на жабу льстивый сноб.
- Превосходно! Незабываемо! Неповторимо! щебетали дамы в шляпах с перьями.
Вещества пузырились у него в груди, он опасался, что не выдержат клапаны, но все равно продолжал раскланиваться, и пожимать руки, и бормотать слова благодарности. Усталость, однако, уже давала себя знать.
А потом все они ушли, и с ним остались только его импресарио, механики и электрик.
- Ну что же, мистер Век, пора собираться в дорогу, - сказал импресарио, поглаживая усики. За годы гастролей он научился относиться к Веку уважительно.
Век со вздохом кивнул.
- А может, сначала перекусим? - предложил электрик, зевая. Перелеты из города в город, из страны в страну изрядно ему надоели. Концерты заканчивались поздно вечером, питаться приходилось, как правило, в аэропортах.
- Ничего не имею против, - согласился импресарио. - Контейнер можно пока не закрывать. Маэстро отключен и никуда не денется.
В помещении Музыкального центра царила тишина. Только где-то в его недрах слабо гудели пылесосы и прочие разновидности мусороуборочной техники.
Огни в зале медленно гасли, но здесь, в костюмерной, еще сияло электричество.
На галерке мелькнула тень: Рода быстро спустилась в зал, пробежала по проходу в Золотой Подкове, миновала оркестровую яму, взошла на сцену и остановилась возле консоли. Склонилась над ней, - ее руки взметнулись, опустились, замерев в дюйме над клавиатурой. Она закрыла глаза, глубоко вздохнула. "Я бы тоже начала свое выступление с Девятой сонаты Тимиджиена. Аплодисменты. Сначала редкие, потом они переходят в овацию. Надо подождать, пока зал успокоится. Пальцы касаются клавишей - и оживает мир музыки, в котором огонь и слезы, сияние и радость. Как чудесно она играет. Как вдохновенно".
Всматриваясь в страшную черноту зала, Рода слышала лишь, как звенит кровь у нее в ушах. Со слезами на глазах она отошла от консоли. Ее фантазия иссякла.
Заметив в костюмерной свет, она подошла к двери и застыла, пораженная, на пороге. Нильс Век лежал в алюминиевом контейнере. Глаза закрыты, руки сложены на груди. Из оттопыренного правого кармана торчали безжизненные пальцы контактных перчаток.
Рода медленно приблизилась к зомби, склонилась над ним. Пристально глядя ему в лицо, коснулась его щеки. Никаких признаков щетины. Кожа гладкая и атласная, как у молодой женщины. Ей вспомнился причудливый лейтмотив любви-смерти в самой горестной из всех опер, когда-либо созданных человечеством, но воспоминание это не преисполнило ее грустью, как обычно, а привело совершенно неожиданно в ярость. Испытав глубочайшее разочарование, она теперь задыхалась от гнева! Ей захотелось закричать, от гнева! Расцарапать ногтями эти щеки, похожие на покрытые глазурью булочки. Надавать ему пощечин. За обман! За ложь, в которую превратил он свое искусство! За весь этот бесконечный поток безупречно звучащих, но по сути фальшивых нот! За лживую его жизнь после смерти!
Дрожащими руками она шарила по стенкам контейнера в поисках переключателя. Нашла его и повернула наугад.
Век очнулся. Не открывая глаз, поднялся из своего алюминиевого гроба. Он подумал, что постоит еще немного в костюмерной вот так, с закрытыми глазами, прежде чем выйдет на сцену. Выступать становится все тяжелее. Последний раз, в Лос-Анджелесе, в том огромном зале, он играл просто из рук вон. Несмотря на великолепный инструмент, это было ужасно. Тысячи безликих лиц. Он начал тогда с Девятой Тимиджиена. Играл в привычном, избранном однажды и навсегда, темпе.
Исполнение получилось холодным и поверхностным. И сегодня будет то же самое. Кое-как он доковыляет до сцены, наденет перчатки и в очередной раз ублажит публику мрачным фарсом под названием "Воскресение великого Нильса Бека". Эти его обожатели, его поклонники, как же он их ненавидит. Как ему хочется сказать им всем, что он о них думает. Шнабель мертв. И Горовиц, и Иоахим.