Страница 2 из 8
Женщина что надо, безотказный механизм, тонкая и надежная аппаратура для имитации нежности и влечения.
Двадцать три года плюс дьявольская решимость не прозябать в той юдоли нищеты, что всю жизнь звала чистилищем ее мать, угасшая от чахотки в последнем трейлере где-то в Аризоне, - слава Богу, больше не просит немножко денег малютка Мэгги за стойкой в лос-анджелесском кабаке со стриптизом. (Какое-то утешение все же есть, ибо мамуля ушла туда, куда уходят все добропорядочные жертвы чахотки. Ищущие да обрящут.)
Мэгги.
Игра природы. Разрез глаз от мамы-чероки, а цвет от безымянного папочки-поляка, шустрого обормота, - голубой, как сама невинность.
Голубоглазая Мэгги, крашеная блондинка - ну и ножки, ну и мордашка пятьдесят баксов за ночь и порядок - а умеет так, будто и вправду кончает.
Невинная голубоглазая Мэгги - невинность ирландки, ножки француженки. Полячка. Чероки. Ирландка. Женщина с ног до головы. - и идет на продажу за квартирку, снятую на месяц, восемьдесят баксов на пропитание, отработанный за два месяца мустанг, да еще три визита к. специалисту с Беверли-Хиллс по поводу одышки после бурной ночи.
Мэгги, Мэгги, Мэгги, сущая прелесть Мэгги ГлазкиДенежки, что сбежала из Таксона от трейлеров, ревма тизма, чахотки и отчаянного выживания - от жизни, что целиком состояла из безумия во всех его обличьях вплоть до дерущей по коже строгости. И если требуется валяться на спине и рычать, будто голодная пантера в пустыне, то надо это делать, ибо ничто, ничто не может быть хуже нищеты - хуже грязного заношенного белья и чесотки, хуже истертых ног и вшивых косматых волос - хуже вечного безденежья. Ничто!
Мэгги. Шлюха. Блядъ. Кидала. Прошмандовка. Если есть бабки, то есть и ритм, и звуковое сопровождение, и Мэгги-Мэгги-Мэгги.
Та, что дает. За то, что дадут.
Теперь Мэгги шаталась с Нунцио. С Сицилийцем. А у Нунцио: темные глаза, бумажник крокодиловой кожи с потайными кармашками для кредитных карточек. Нунцио мот, болельщик, азартный игрок. Закатились они в Вегас.
Мэгги и Сицилиец. Голубые глаза и потайные кармашки. Но главное голубые глаза.
Барабаны за тремя длинными стеклянными окошками закрутились и расплылись - Костнер следил за ними, понимая, что у него нет ни шанса. Главный приз - две тысячи долларов. Жужжат и крутятся, крутятся и жужжат. Три колокольчика или два колокольчика и полоска с надписью "приз" дают восемнадцать баксов; три сливы или две и "приз" - четырнадцать; три апельсина или два и...
Десять, пять, два бакса за единственный пучок вишен в первом положении. Хоть что-нибудь... пропадаю... хоть что-нибудь...
Жужжание..
Крутятся и крутятся-
Тут-то и произошло нечто, не предусмотренное в инструкции у распорядителя.
Барабаны захлопали и резко остановились - раз-раз-раз - и все на месте.
На Костнера уставились три полоски. Но там не было надписи "приз". С трех полосок смотрели три голубых глаза. Очень голубых, очень нетерпеливых, очень призовых.
В лоток выдачи с треском высыпались двадцать серебряных долларов. А на индикаторе выигрышей в кабинке кассира казино замигала яркая оранжевая лампочка. Где-то наверху зазвенел гонг.
Администратор отдела игральных автоматов коротко кивнул распорядителю, и тот, поджав губы, направился к потрепанному типу, который все еще стоял, судорожно держась за рукоятку.
Символический выигрыш - двадцать серебряных долларов - лежали нетронутыми в лотке выдачи. Остальную часть - тысячу девятьсот восемьдесят долларов - должен был выплатить кассир казино. А Костнер стоял как столб, пока на него в упор глядели три голубых глаза.
Потом было мгновение какой-то идиотской растерянности, и Костнер в свою очередь таращился на эти глаза, мгновение, в течение которого механизмы игрального автомата фиксировали происшедшее в своих внутренностях, а гонг продолжал бешено трезвонить.
По всему казино отеля люди отвлекались от своих игр и поворачивали головы в сторону Костнера. За рулеточными cтолами игроки из Детройта и Кливленда - сплошь белые - оторвали водянистые глаза от тарахтящего шарика и ненадолго взглянули на потрепанного типа перед игральным автоматом. Оттуда было не разобрать, что за выигрыш, и рулеточники снова обратили слезящиеся глаза в клубы сигарного дыма - на крошечный шарик.
Лихие ребята за карточными столиками мигом обернулись, крутанувшись на сиденьях, и заулыбались. По темпераменту они были ближе к "автоматчикам", но в то же время твердо знали, что игральные автоматы хороши только для увеселения старых дев, а настоящие игроки должны неустанно пробиваться к своему очередному двадцать-одному.
И пожилой банкомет, уже не способный с прежней скоростью орудовать за карточным столиком и потому отправленный благодарной администрацией пастись у входа в казино, под Колесом Фортуны, - даже он прервал свое обращенное в пустоту механическое бормотание ("Ищщо аддин щасливччик нна Каллесе Фарррттуны!") и глянул на Костнера - туда, откуда несся отчаянный трезвон гонга. А в следующий миг, так и не найдя желающих, он уже провозгласил нового несуществующего победителя.
Костнер слышал звон словно бы издалека. Весь кавардак должен был означать, что он выиграл две тысячи долларов. Но ведь это немыслимо. Вот таблица выигрышей спереди на корпусе. Да, три полоски с надписью "приз" дают именно главный выигрыш. Две тысячи долларов.
Но ведь тут-то нет надписи "приз". Да, три прямоугольные серые полоски, но в самом центре каждой голубой глаз.
Голубой глаз?
Тут где-то замкнулся контакт, и сквозь Костнера хлынул электрический ток - миллиарды вольт электри чества. Волосы у него встали дыбом, кончики пальцев побелели, глаза обратились в студень, а каждое волокно его мышц сделалось радиоактивным. Где-то не здесь, в каком-то совсем другом месте Костнер оказался неразрывно связан - с кем-то. С голубыми глазами?
Гонг больше не трезвонил в голове, непрерывный фоновый шум казино, стук жетонов, бормотание игроков, выкрики банкометов, объявляющих игру, все это исчезло, и Костнер вдруг погрузился в мертвую тишину.
Связанный с кем-то неведомо где - связанный через эти три голубых глаза.