Евграфьев

Лейтенант тащил на себе всю технику подразделения, в то время когда те, кому этим надлежало заниматься в первую очередь, постоянно шныряли по городу, выполняя "конфиденциональные" поручения высокого штабного начальства.

Поначалу Митреев хотел приблизить лейтенанта. Они даже водки выпили в один из вечеров после приезда Евграфьева в Афганистан.

Тогда майор долго наставлял новичка, учил специфике местной жизни и попутно пытался выведать, кто же так удачно впихнул Евграфьева на эту должность, где на самом деле скрывается "лапа" лейтенанта. Но так ничего и не разнюхал.

Некоторое время Митреев заигрывал с офицером, ожидая, что "лапа" проявится сама. Но она не подавала признаков жизни, а лейтенант оказался принципиальным и отказался ставить подпись под липовым актом о списании дизельной станции.

Митреев свернулся в клубок, спрятался и принялся ждать бури. Но сверху никакого отката не было, и майор начал давить лейтеху. Опять тишина. Тогда Митреев, уверив себя в ложности предыдущих опасений, стал вбивать Евграфьева в землю, отыгрываясь, наверное, за все предыдущие страхи.

Лейтенант молча выслушал майора, козырнул и пошел к машинам.

Прошло два дня.

Утром после завтрака в комнату влетел Ромкин и заорал: "Слышал!?"

Евграфьев с кровати поверх книги, которая краем упиралась в грудь, взглянул на прапорщика, раскрывшего рот и выкатившего глаза.

- Не слышал?! - вновь закричал Ромкин, вплотную приближаясь к лейтенанту. - Леху убили! Сегодня утром! Митреев дал машину начпроду с Баграма. Он товар ему должен был привезти. На машину повесили зеленые номера - под бачей закосить решили - и рано-рано по афганской дороге через Теплый стан в объезд нашего ка-пе-пе махнули в сторону Баграмского перекрестка. От Кабула недалеко отъехали. Километров десять, может быть. А из зеленки - молотьба. Дорога-то пустая! Кроме них - никого. Лехе в шею и грудь пули попали. А он все-равно машину к нашей заставе подогнать пытался. Не доехал метров триста. Заглох. Начпрод, пидар, сам выпрыгнул, на другую сторону дороги скатился и по канаве на карачках к заставе уполз. Леху бросил. Тот раненый. Вылезти не может. Духи всю кабину изрешетили.

- В Лехе двадцать пуль, - кричал, прыгая по комнате, Ромкин, с каждой секундой прибавляя подробностей, словно он сам все это время был в машине.

Книга, трепеща страницами, пролетела через комнату и врезалась в стену.

- Где Митреев?

- В штабе. Дело затирает. Леху на боевые пытается списать. Спасается, гад! Вот им их междусобойчики! - злорадствовал Ромкин. - Теперь - конец. Не отвертится.

- Отвертится! - сказал Евграфьев. - У него все кругом дружки. Где Леха?

- В центральном госпитале, в морге. Точно отвертится? - переживал Ромкин. - Не спишут?

- Да пошел ты..! - впервые выругался Евграфьев и надел куртку.

Ромкин плюхнулся на кровать и обиженно поджал губы.

- В госпиталь поедешь? - примирительно спросил Евграфьев.

Ромкин отрицательно покачал головой. Лейтенант достал из тумбочки деньги, сунул их в нагрудный карман и вышел из комнаты. Вернулся он под вечер.

На кровати лежал Ромкин. Рядом, на тумбочке, стоял перемотанный изолентой портативный магнитофон. "Над Баграмом дует ветер. Мы выходим на рассвете... - выплевывал черный ящичек из себя. - Развевая наши флаги до небес".

Евграфьев щелкнул кнопкой. Магнитофон замолк.

- Митреев где?

- В сто восьмидесятом. К Люське уехал.

- Вернется?

- Не знаю. Приказал баню топить. Бухала закупил. Париться будет. Отмазался Митрич. Брусков на орден Лехе пишет. Скатили Мачту на боевые. Начпрод в госпитале. Ни царапины нет, а завалился. Прячется, гад.

Скрипнули пружины. Евграфьев лег на кровать, закинул руки за голову.

- Видел? - спросил Ромкин.

- Да.

- Как?

- Ужасно.

Евграфьев говорил нехотя, лениво, словно речь шла о чем-то совершенно обыденном, никакого отношения ни к лейтенанту, ни к прапорщику не имеющем. Тишина была отвратительной, и Женя раньше времени заторопился на ужин.

- Кушать будешь?

Евграфьев по-прежнему молча глядел в потолок. Ромкин тихо прикрыл за собой дверь. Когда он вернулся, держа в руке два куска хлеба, между которыми виднелся темно-желтый кусок масла, Евграфьев все так же лежал на кровати. Женя положил хлеб на тумбочку лейтенанта.

- Не будет Митреева сегодня! В сто восьмидесятом водку жрет с Люськой. Не приедет он. В баньку не хочешь? Брусков зовет. Не пропадать же пару? И Брусков говорит: "Давайте за упокой души дернем!" Пойдем. Опасается он тебя, гад, приглашает. Сам хотел зайти. Но я говорю: "Зачем? Вместе придем". Скривился, шестера митричевская, но говорит: "Приходите". Ни-ч-че, теперь они с нами дружить будут. Бу-дут козлы! Куда денутся? Слышь, я за ветчинкой бойца послал и за хлебом. Неудобно с пустыми руками. Давай минералку возьмем. Чтобы для запивки, - суетился Ромкин.

- Бери, - сказал Евграфьев и пошел к дверям.

- Ты куда? - опешил Женя.

- Прогуляюсь, - ответил лейтенант и так хлопнул дверью, что две полевые сумки, висящие на гвоздике, рухнули вниз.

Ромкин растерянно хлопал глазами, держа в руках бутылки с минеральной водой.

Как добрался до сто восьмидесятого полка Евграфьев без оружия, вечером, в темноте, как ему удалось пройти через КПП, спуститься вниз, миновать темный и враждебный кишлак, где можно было бесследно пропасть навеки, просочиться через советские посты, откуда открывали стрельбу солдаты без предупреждения по малейшей подозрительной тени, - загадка.

Евграфьев появился в комнате Люськи в тот момент, когда майор с покрасневшим и потным лицом нависал над столом, упираясь на него рукой. В другой он крепко держал стакан с водкой.

Магнитофон орал во всю мощь импортных динамиков. Веселые, скачущие звуки носились по комнате. Сигаретный дым туманом опадал на стол, где в беспорядке валялись вилки, куски ломаного хлеба, длинные стебли лука, мятые дольки помидоров. К тарелкам белыми комками прилипла остывшая картошка.

Крепко сбитая, похожая на толкательницу ядра, Люська хохотала. Митрич пытался что-то сказать, но не мог перекричать смех. И его неудачные попытки лишь прибавляли оживление всеобщему веселью. Груди у смешливой Люськи колебались так, что, казалось, вот-вот ударят ее в подбородок.

Евграфьев молча стоял на пороге и смотрел на радостные пьяные лица, которые медленно оборачивались в его сторону. Смех, клокоча, постепенно стихал, переходя в отдельные всхлипы. Взвизгнув, осекся магнитофон. Наступила тишина.

В мутно-красных глазках Митрича заплескался страх.

- Да-а-а, - грустно выдавил майор, придавая лицу соответствующее выражение. - Леху, вот, поминаем.

Тут же поняв, что сказал совсем не то, Митрич заторопился:

- Проходи, проходи, Миша. Водки выпьем. За Леху! За то, чтобы он там... Да... Судьба видно... Все бывает... Вот и я думаю... Вдруг... бац... а завтра... наша пуля.

За столом дружно закачали головами, как бы подтверждая мудрость слов майора о внезапной смерти: ведь опасность всех их - начальника финансовой службы, начальника столовой, начальника котельной - стережет на каждом шагу.

- Давай выпьем! - Митрич поднял стакан, - Леху помянем.

Возле Евграфьева уже стоял начфин в тельняшке десантника и подносил стакан, до края наполненный водкой. Финансиста пошатывало. Жидкость выплескивалась и текла по его пальцам.

Офицер протянул руку. Страх в глазах Митрича начал угасать.

Все встали. Евграфьев шагнул к столу. Все расступились, отводя место лейтенанту. Все были сосредоточены и серьезны.

- Ну, - сказал Митрич чуть ли не со слезой в голосе и начал запрокидывать голову назад.

В этот момент Евграфьев плеснул водку в лицо майору.

Люська завизжала и отскочила в сторону. Этот крик разрушил мгновенное замешательство, и мужики со всех сторон навалились на недвижимо стоящего лейтенанта.

Его повалили на пол. Евграфьев не сопротивлялся, и ему с силой выкручивали руки за спину.