Три минуты молчания

- Пусть отдохнет Макарычев, - сказал Лунев, - сам отвезу.

По дороге я Лунева попросил подождать, зашел в один знакомый двор и постоял там, задрав голову. Окошко на четвертом этаже погасло. Я вернулся и сел в коляску.

Лунев меня довез, разбудил вахтершу и на прощанье помахал мне рукой.

- Все хреновина, ты не огорчайся. Про деньги ему сказали.

- Спасибо, - говорю.

- Счастливо в море!

Я пришел, скинул только куртку и тут же повалился на койку - лицом вниз. Заснул без снов, без памяти, как младенец.

10

Вахтерша свое дело знала. Если кому в море идти, она всю общагу перевернет, но тебя и мертвого поставит на ноги. Постоишь, покачаешься - и оживешь. Но уж соседям, конечно, не улежать. Все мои четверо проснулись, поглядели на черные окна и задымили в четыре рта. Сочувствовали мне. Шутка сказать - вместе неделю прожили! Тем более в одной компании нам уже не встретиться. Сегодня же на мое место другой придет, как в том анекдоте: "Спи скорей, давай подушку".

Они себе покуривали, а я собирался. Чемоданчик еще был крепкий, две пары белья на смену, три сорочки и галстук, и шапка меховая, и золотые часики, а пальто и костюм я на хранение решил оставить - одолжил у соседей иглу и химический карандашик, зашил в мешковину и написал: "Шалай С. А. Ждать меня в апреле. СРТ-815 "Скакун". Вот все, что я нажил. И еще куртка. Ну, с ней ничего не сделалось. И кровь хорошо замылась, никаких следов. Да, вот и полпачки осталось "беломора", на сегодня хватит, а завтра можно и в кредит брать, в лавочке у артельного. А если сегодня и вправду отойдем, то и деньги мне ни к чему, сами понимаете. Вот если б они были, тогда другое дело. Ну, ладно, что теперь говорить.

- Счастливо, негритята!

- Тебе счастливо.

- Встретимся в море. У Фарер.

Мы посидели, как водится, потом я всем пожал лапы - еще теплые, вялые со сна.

Сколько же раз я уходил отсюда - дайте припомнить. Ну, не из этой комнаты, все они на один лад: пять коек с тумбочками, стол под газеткой, потресканное зеркало на стене и картина - люди спасаются на обломке мачты, а на них накатывает волнишка, баллов так на десять - черта лысого спасешься! На другой стене пограничный дозор в серых халатах вглядывается в серое море, старшина ладошку приставил ко лбу - бинокль у него, наверно, в воду свалился. Да, без воды нам, конечно, не обойтись на берегу. Пускай висят. А я пошел.

При выходе вахтерша меня остановила:

- Погоди, сынок, у тебя за семь дней не уплачено.

Вот этого я не учел. Семь дней - это значит, семьдесят копеек. Я вынул свои сорок. Она поглядела на меня поверх очков, вздохнула.

- У соседей не мог одолжить?

- Меньше десятки занимать - несолидно.

- Ладно, сама за тебя заплачу. Запомнишь?

- Забуду. Вы напомните, пожалуйста.

- Постой, я тебе пропуск выпишу.

Я показал ей, что у меня в чемоданчике, а пропуск порвал и кинул в плевательницу. Кому же его показывать? Той же вахтерше.

- До свиданья, мамаша.

- Ступай, счастливо тебе в море.

Была еще самая ночь, когда я выходил, со звездами. Я пошел по тропке, вышел на набережную. Порт переливался огнями, до самых дальних причалов, вода блестела в ковшах*, и весь он ворочался, кипел, посапывал, перекликался тифонами и сиренами, и отовсюду к нему спешили - толпами, врассыпную, из переулков, из автобусов.

* Ковш - часть портовой акватории, углубление, ограниченное с трех сторон причалами.

На углу Милицейской я стал. Четверть десятого было на часах. Она уже там. Она минута в минуту приходит. Не то что я к отходу. Монеты у меня для автомата не было, но я зато способ знаю.

Подошел там к трубке мужчина.

- Нельзя, - говорит, - она в лаборатории. Мы по личному делу...

- Ах, какая жалость! А то к ней брат приехал...

- Из Волоколамска? Так и есть, нарвался на очкарика.

- Ну, нельзя - не зовите. Только передайте: тот самый звонил, ему сегодня в море, просил ее прийти на причал. - Я ему сказал, какое судно и как найти причал. - Запомните?

С кем-то он там пошептался и ответил:

- Хорошо, я постараюсь.

- Вы-то не старайтесь, пусть она постарается.

- Она... по-видимому, придет. Если сможет. Больше ничего?

- Нет, спасибо.

Так мы с нею и пообщались.

Мне еще нужно было в кадры - это рядом, на спуске: избенка в один этаж, стены внутри голубые, облупленные, карандашами исписанные вкось и наискось, увешанные плакатами: "Рыбак! Не выходи на выметку без ножа", "Не смотри растерянно на лоно вод. Действуй уверенно, используй эхолот!", "Перевыполним план годового улова тресковых на трам-тарарам процентов". Пять или шесть окошек выходят в коридор - в такое окошко лица не увидишь, только руку просовываешь с документами. И народ здесь толчется с утра до ночи, атакует эти окошки, - кажется, век не пробиться. Но это кажется. Я вломился в коридор и заорал с порога:

- Бичи! Пустите добровольца!

Расступились. Девица даже выглянула из окошка.

- Это ты доброволец?

- Ага. Выдай мне билетик на пароход. Срочно!

- Выбирай любой. Какой на тебя смотрит?

- Восемьсот пятнадцатый.

- Привет! Ушел уже.

- Не может быть, - говорю. - Отход на восемь назначен. А сейчас только полдесятого. Вон у тебя и роль еще на столе.

- Ой, ну надо же! - захлопотала. - Неужели я еще не отнесла!

Бичи мне дышали в затылок, смотрели, как она меня оформляет.

- Ты гляди! - Один говорит другому. - В Норвежское идут под селедку. Ну, юмористы!

- Надеются, значит, - отвечает другой.

- Ты шутишь! Какая же в январе селедка?

- Так это ж не я иду. Это ж они идут.

Девица мне выбросила направление и закрылась. Бичи повздыхали и ушли перекуривать. А я дальше - крутиться по карусели. И часа не прошло, как выкрутился - со всеми печатями.

На спуске народ уже валом валил по мосткам. Я вклинился и зашагал - как рыбешка в косяке. Снег скрипел под ногами, скрипели доски, и с нами облако плыло, от нашего дыхания; мы в нем шагали, как в тумане. У проходной разделились на три рукава, потекли мимо милицейских. Портовые шли налегке, ну, а меня с чемоданчиком остановили.

Спиртного при мне не было. Даже милиция выразила удивление:

- Небось, через проволоку передал?

- Святым духом, - говорю, - по воздуху.

- А много? - смеется милиция.