Искуситель

В глубине души я не очень-то удивился непреклонности Буки. У старика она в характере. Чего-то подобного я ведь с самого начала опасался. Единожды приняв решение и выразив его энергическим языком, Вудбери упрется на своем, и его не переубедишь никакими мольбами и доводами. Последнее слово оставалось за Уильямсом. Я направился к нему за советом. Уильямс начал разговор такими словами: - Насколько я понимаю, вы получили известия от Вудбери. Вы не похожи на гонца, несущего добрую весть. - Лучше прочтите письмо сами, - сказал я, - и сами судите. Уильямс взял письмо. После первых же двух абзацев лоб его собрался в морщинки. Затем он поджал губы и забарабанил пальцами по столу. Потом снова поднес письмо к глазам и стал вчитываться в каждое слово с беспримерным тщанием. - Ваш Вудбери - занятный тип, - сказал он. - Я нимало не удивлен. - Как вы думаете, не попытаться ли еще разок? Может, к более щедрому предложению он отнесется иначе. С другой стороны, может, лучше принять его условия и признать его приоритет. - Нельзя, - сказал Уильямс. - Как только мы это сделаем, вся КИТ окажется всеобщей собственностью. Мы сможем тогда запатентовать кое-что из новых мелочей, с которыми так носится Домингец, но об исключительном праве собственности на всю отрасль уже не придется мечтать. А если мы повысим первоначально предложенную сумму, то навряд ли из этого будет прок. В бытность свою мальчишкой, в захолустье, я встречал подобных людей среди охотников, лесорубов и мелких фермеров. От жизни им нужно немногое, но уж чем они дорожат, так это независимостью. Если такие идут на принцип, их сам дьявол с места не стронет. Я таких людей люблю, я их уважаю. Но я ведь стреляный воробей, в драку с ними не полезу. Не примет Вудбери нашего подношения - так не примет, и все тут. Придется с ним напрочь порвать, а свои интересы отстаивать как-нибудь иначе. Коль скоро открытия Вудбери невозможно запатентовать как нашу нераздельную собственность, надо поскорее упрочить наши правовые позиции. Нельзя же, чтобы конкурент отыскал у нас в доспехах щелочку и отправился за правами на целую отрасль техники прямехонько к Вудбери. Я не боюсь, что Вудбери вздумает строить нам опасные козни. Он уже утвердил свою независимость. Того-то ему и надо. Теперь когда он изложил свою позицию, его меньше всего волнует, как бы превратить ее в деньги. Меня другое беспокоит: как бы конкурирующая фирма не пронюхала лишнего, ведь слухи-то ходят разные. Чего доброго, вооружится такая фирма именем Вудбери, как кнутом, и начнет нас стегать. Если мы этого дождемся и нас потянут в суд, то потом этого за всю жизнь не расхлебать. - Да, по-моему - тоже, - сказал я. - Кажется, наша карта бита. А я-то верил, что втягиваю вас в удачную авантюру. Но теперь вроде бы ничего не попишешь. - То есть как "ничего не попишешь"? - возмутился Уильямс. - Надо пошевеливаться, да поживее. Мы ускорим продвижение патентов Домингеца в патентном бюро. Каммингс там все ходы и выходы знает, а у меня большие связи в Вашингтоне. Потом придется пропустить через суды какое-нибудь высосанное из пальца дело и добиться решения в нашу пользу. Этот старый трюк сплошь и рядом осуществляется путем так называемой "дружеской тяжбы". Две стороны затевают гражданский процесс не ради того, чтобы содрать друг с друга шкуру, а с целью установить правовой статут спорного вопроса. Вот и мы так поступим. Только не будем трубить о том, что тяжба - дружеская. Здесь главное - чтобы нам со всей видимой серьезностью предъявила иск фирма, с которой у нас нет явных связей. Выглядеть все должно так, словно они, бросив в бой все резервы, воюют с нами не на жизнь, а на смерть. Мы заручимся услугами лучших адвокатов и квалифицированнейших экспертов. А фирма-истец пригласит второсортных. Я уж и фирму подходящую присмотрел: "Норт-Уэст Энджиниринг". Вы ведь знаете, мы пользуемся изготовляемыми ею деталями. Мы у них - крупнейший заказчик. Для них жизненно важно поддерживать с нами добрые отношения. А организационно у той фирмы нет с нами никакой связи. Мы запросто уговорим ее возбудить против нас полноценный, с виду взаправдашний иск. Приходите-ка ко мне недельки через две. Сообщу вам, как двигается дело. Я приуныл. У меня не было оснований сомневаться в том что Уильямс распутает любой узел, но меня удручало, что он ничего не намерен сделать для Вудбери. В моих глазах для операции было только одно рационалистическое обоснование: надежда помочь старикану. Если бы я помог Вудбери, то у меня появилась бы внутренняя линия защиты: я, мол, сделал доброе дело, хоть действовал извилистыми, а порой и сомнительными путями. И не впервые. Положим, не совсем приятно творить добро сомнительными средствами. Тем не менее я давно примирился с фактом: подобный компромисс в духе Макиавелли составляет неотъемлемую часть реального мира, где я живу. Теперь же до меня дошла вопиющая подлость интриги, в которой я участвую. Перечитывая письмо Вудбери, я корчился от едва скрытого презрения в его тоне. Вудбери не стал наносить удар непосредственно по мне, своему другу. Однако старикан явно разгадал истинную подоплеку всей этой грязной истории. Лучше бы уж Бука чувствительнее ударил по мне своим острым пером, выказал по отношению ко мне лично всю ту агрессивность, на которую он способен. Тогда бы я считал себя вправе дать сдачи и в пылу потасовки отомстить за оскорбление своей персоны. Теперь же старикан обезоружил меня, вновь заверив в своей дружбе. Между строк письма притаилась жалость сильного, стоящего выше удач и неудач, к слабому, вынужденному идти на унизительный компромисс. Я сравнил себя с Вудбери, и сравнение оказалось не в мою пользу. Незадолго до того Уильямс обозвал меня чувствительным чертякой. Пусть стрелял он наугад, но попал в яблочко. Я и вправду был чувствителен, во всех смыслах слова. Я тонко ощущал жизненные факты, характеры людей и их побуждения. Меня больно ранили несправедливость и трагическая ирония судьбы. Поистине, я был чертякой - дьяволом-искусителем. Безрассудно играл на слабостях бедняги Домингеца. При всей легковесности своего характера, он не заслужил адовых мучений в безличных тисках большого бизнеса. Что же до Вудбери, то желание помочь ему выродилось у меня просто-напросто в никчемную наглость. Душа Вудбери укрыта непробиваемой броней принципиальности, он ничем не обязан моим самонадеянным попыткам сочетать добрый поступок с добрым бизнесом. От копания в себе самом меня отвлекали только раздумья о душевных терзаниях Олбрайта. Уильямс видел в Вудбери достойного противника. Олбрайта же возмущала мятежность старикана и то, как нахально он бросил вызов общепризнанным условностям. Дед Олбрайта заклеймил бы Вудбери как якобинца и левеллера. Сам же Олбрайт объявил Вудбери большевиком. Он негодовал на проявленное Вудбери неуважение к авторитетам. - Что? - твердил он. - Это жалкое ничтожество, этот простолюдин становится поперек пути великого прогресса? Да еще смеет огрызаться! Можно подумать, он - отец мироздания! - Не мне его осуждать, - сказал как-то Уильямс. - Обладай я его мужеством, меня бы подмывало поступать точно так же. - Как вас понимать, Уильямс? - сказал Олбрайт. - Неужели вы потерпите, чтобы из-за наглости этого презренного субъекта наша фирма не осуществила своего предначертания? Иной раз у меня возникают сомнения в вашей привязанности к солидному добропорядочному предприятию. - Я начинал дровосеком в Андирондакских горах, да и теперь я удачливый дровосек, не более того, - отвечал Уильямс. - Откровенно говоря, точно такими же дровосеками были ваши уважаемые предки, после того как причалил к американскому берегу "Мэйфлауэр", или как бишь там назывался доставивший их иммигрантский корабль семнадцатого века. Я оказался удачливым дровосеком отчасти благодаря собственной предприимчивости, но в гораздо большей степени - благодаря росту страны. А вы, дорогой сэр, всего-навсего удачливый дровосек в четвертом поколении. Я родился простым человеком и теперь люблю простых людей, если они не так просты, чтобы бояться отстаивать свои права. Но Вам нечего опасаться за свои капиталы. Деньги и преуспевание значат для меня не меньше, чем для вас... даже больше - ведь я-то знаю, каково без них. Если на пути у меня встанет Вудбери, я буду бороться с ним до тех пор, пока не положу на обе лопатки или же не сотру в порошок. Дай-то бог, чтоб до этого не дошло. Я легко становлюсь безжалостным. Вы тоже, хотя щепетильность не позволяет вам в этом сознаться. Но когда путь мне преграждает смельчак - а мистер Вудбери смел, - я охотно воздаю ему почести, прежде чем вступить с ним в единоборство. С тех пор основным моим занятием стала совместная с Каммингсом работа над деталями патентной заявки. Работа требовала неимоверных усилий, тщательно координируемых на различных уровнях. Я должен был дать Каммингсу общее представление о КИТ и ее перспективах. После этого мы могли вдвоем изучить состояние этой отрасли во времена, предшествовавшие теориям Вудбери. Приходилось внимательнейшим образом прочитывать каждую из статей Вудбери, выискивая как идеи, так и возможности практического их применения. Надо было просмотреть позднейшую литературу - не только узнать, что там есть, но, главным образом, удостовериться, чего именно там нет и что еще никем не присвоено. Так мы постепенно подошли к непосредственной нашей задаче оценке работ Уотмена и Домингеца. Конечно, вклад Уотмена можно было рассматривать просто лишь как часть истории вопроса, но ведь разница-то налицо. Уотмен - наш служащий. Да и помимо того, в конце-то концов, он ведь согласился передавать свои идеи Домингецу в той мере, какая удобна фирме. По этому поводу в нем еще не заглохла обида. Во всей этой эпопее на мою долю выпала задача двойного перевода. Я должен был общеупотребительным языком выражать технические идеи изобретений, чтобы Каммингс полностью постиг проблематику. Здесь Каммингс брал реванш за отсутствие технических познаний: он обладал бережно взлелеянной способностью мгновенно схватывать новую ситуацию, если только она имела отношение к целям патентования. Второй ступенью перевода было облечение этих идей в язык патентных формул и их пунктов - язык, принятый в правовой охране патентов. Здесь Каммингс был мастаком, а я - понятливым неспециалистом. Вновь и вновь растолковывал мне Каммингс правовые последствия каждой фразы. Пункты формул составлялись по возможности шире, с тем расчетом, чтобы их можно было распространить на новые изобретения, даже те, которые пока находятся в стадии замысла. Но если пункты носят слишком общий характер, если они не подкреплены описаниями конкретных устройств, то их, скорее всего, вычеркнут. Таким образом, патентная заявка выполняет не только позитивную, но и негативную функцию. Важно очертить конкретные права, на основе которых "Уильямс контролс" будет взимать дань с конкурентов. Не менее важно помешать тому, чтобы эти конкуренты прыгали через нашу голову и, патентуя другие пункты, посягали на те же права. Удачно составленные патентные формулы конкурентов могут привести к тому, что конкурентам и понесут дань за новые изобретения, пусть даже эти изобретения сделаны у нас. Приходится вести подробнейшую датированную документацию, чтобы иметь возможность в любую секунду доказать наш приоритет. Эти предварительные мероприятия тянулись несколько лет, и лишь тогда нам были выданы патенты. Кроме того, во второй половине подготовительного периода мы с Каммингсом закладывали фундамент для последующей патентной тяжбы. Но Каммингс ни разу в жизни не выступал в суде, а потому мы сотрудничали с неким мистером Картрайтом, на счету которого числилось немало выигранных патентных дел; он постоянно обслуживал фирму "Уильямс контролс" по договору. Высокий и грузноватый, он отличался низким звучным голосом и жреческими манерами, столь благосклонно принимаемыми судьями. Картрайт пользовался доброй славой и был превосходно осведомлен о том, у кого из них какие хобби и слабости. - Постараемся заручить судью Помроя, - сказал он. - Помрой - член Окружного апелляционного суда по округу Уэст-Сентрал. Нетрудно догадаться, что первичный процесс подпадает под его юрисдикцию. Конечно, первые шаги будут предприняты в районном суде. Мы уж позаботимся, чтобы предварительное слушание дела было там чистой формальностью. А потом, вне всякого сомнения, добьемся того, что решающие действия будут разворачиваться в юрисдикции судьи Помроя. Некоторым судьям доставляет удовольствие поддерживать притязания мелких истцов. Помрой не из их числа. Ему импонируют крупные фирмы, и его послужной список - наглядное тому подтверждение. Смею заверить, я знаю, какой к нему нужен подход. Здесь важнее всего правильно подобрать экспертов. Опытом судебной экспертизы располагают многие, многие давали заключения судье Помрою. По-видимому, наибольшее впечатление производит на него профессор Эванс из Средне-Западного технологического института. Лучше всего - поставить на Эванса. Он первоклассный судебный эксперт. Сложная это штука - быть судебным экспертом. Мало знать предмет, по которому даешь заключение. Надо еще и предвидеть каверзные вопросы, прежде чем они заданы, чтобы тебя не сбили с толку при первом же перекрестном допросе. Нужна уверенность. Неуверенный ответ служит противной стороне приглашением копнуть поглубже и постараться запутать тебя. За Эванса могу поручиться, он выступает уверенно. Вот уж двадцать пять лет как его регулярно приглашают судебным экспертом. Одно это доказывает, что он знает свое ремесло. Судебному эксперту никто не выплатит гонораров, если он не знает досконально, какие показания угодны нанимателю, и не готов давать их без малейших колебаний. Того, кто колеблется или выказывает признаки угрызений совести, никогда не пригласят вторично. Вот и все по нашей стороне процесса. Мне сообщили, что фактически процесс будет дружеским. Незачем разглашать это обстоятельство. Мы многого достигаем, регулируя тактику противной стороны - "Норт-Уэст Энджиниринг", если не ошибаюсь. Важно, чтобы она правильно выбрала адвоката, то есть правильно с нашей точки зрения. Нам нужен человек, который взялся бы за дело серьезно и увлеченно. Нужно, чтобы он вложил в процесс все свои силы. Нужно, даже, чтобы сил этих было порядочно. Пусть только их не будет чересчур много, пусть не превосходят наших. То же самое относится и к экспертам противной стороны. Эксперт, готовый подыгрывать нам за деньги, бесполезен, а если судья разгадает его игру, - даже опасен для нас. Ни к чему нам и какой-нибудь старый осел, многократно терпевший поражение в судах и теперь безнадежно дискредитированный. Нет, нам нужен молодой человек, завоевывающий себе репутацию, новичок в судебно-экспертных игрищах. Пусть он будет совестлив и боится заявить что-нибудь такое, в чем сам не убежден. А там пусть противная сторона пустится во все тяжкие. Все равно, мне кажется, наша возьмет. Есть у вас на примете подходящая кандидатура? Каммингс обратился ко мне. - Это ведь по вашей части, Джеймс. Вы лучше меня знаете способных молодых инженеров. Можете ли вы кого-нибудь рекомендовать? - Дайте сообразить, - сказал я. - Да, кажется, могу. В Дикси-технологическом есть такой Остин. Слишком хорош для своего института. Недолго там пробудет. Юнец многообещающий, но чересчур уж рьян. Воображает себя карающим ангелом с мечом в деснице. А дело достаточно эффектное и романтическое, будет импонировать его высшим идеалам. Я изыщу способ нанять его. - Предоставьте это мне, - вызвался Каммингс. - Навряд ли здесь возникнут затруднения. Давайте устроим очередное совещание через месяц, идет? Отлично, значит, договорились. Судебно-экспертные игрища не были мне в новинку, но всегда возбуждали во мне одни и те же эмоции. Какой абсурд! В свидетели, чей долг - говорить только правду, берут наемного гладиатора от юриспруденции! Разумеется, человека не привлечешь к ответственности за дачу ложных показаний на том единственном основании, что он неверно изложил свое мнение. Никому не возбраняется время от времени менять свои мнения, и потом, кто же докажет, что в ту минуту, когда человек что-то утверждает, его утверждения не являются его мнением? Не сопоставлять же их с другими, высказанными в другое время, когда ему не возбранялось придерживаться иного мнения. И все же... жалкое это зрелище. Если эксперт оказывается непокладистым и дает заключения, неблагоприятные для нанимателя, то тут и конец судебной карьере этого эксперта. Репутация его будет навеки подмочена, служебные возможности заметно сузятся. Я шел на то, чтобы игнорировать хитроумие и даже нечестность всех этих махинаций. Промышленность - та же драка: будешь блюсти этический кодекс строже, чем блюдет его противник, - тебя искалечат. И все же это не по мне. Я не против лжеца; я против того, кто лжет самому себе. Напыщенность, показные добродетельность и благопристойность сих добропорядочных джентльменов стоят мне поперек горла. Тоже мне еще, эксперты! В средневековом судопроизводстве был для них более подходящий термин. Их называли компургаторами. Помнится, Блэкстон определяет компургацию следующим образом: "Определение или упорядочение репутации клятвенными показаниями со стороны; очищение от обвинения, после того как человек, обязавшийся доказать свою правоту, приводит в суд одиннадцать соседей и приносит присягу в том, что ничего не должен истцу, а затем одиннадцать его соседей, так называемые компургаторы, клятвенно заверяют суд в том, что они добросовестно верят в правдивость ответчика". Чем же действия современных судебных экспертов отличаются от действий компургаторов, кроме того, что у первых не хватает порядочности и духовной честности осознать свою роль? Теперь, когда правовые проблемы, связанные с патентами Домингеца, благополучно перелегли на чужие плечи, я был волен сосредоточиться на деле, более близком моему сердцу, а именно - на возмещении морального ущерба Вудбери. Попытки закрепить за ним какие-то материальные блага потерпели крах и стали отныне бессмысленны. Зато старикан неравнодушен к почету, к признанию со стороны собратьев по профессии. Все чаще американские конструкторы произносили его имя. Он приобрел известность как исследователь, который, хоть и пишет малопонятные статьи, наметил подход к новым важным идеям. Мне показалось нетрудным уважить его, наградив Фултоновой медалью Колумбийского института инженеров-кораблестроителей. Я приналег. Начал прощупывать коллег. Положение мое исключительно благоприятствовало затее, так как меня совсем недавно избрали почетным членом ученого совета этого института. Ответы я получал самые разнообразные. Кое-кто проявил к Вудбери откровенную враждебность. В основном конструкторы, пострадавшие от его сварливости. Многие оказались равнодушными. В большинстве случаев те, кому не приходилось слышать его фамилию. Но все же подобралась крепкая группа людей, которые высоко ценили Вудбери, - кто под впечатлением его трудов, кто под влиянием пропаганды Паттерсона. Проанализировав собранные ответы, я решил, что есть прочная база для развертывания кампании. Тогда я посвятил себя задаче искупления грехов. На первых двух собраниях члены института не проявили особой уступчивости. Но обошлось без бурных дискуссий. Оказалось, что на эту медаль есть и другие претенденты. Но я был преисполнен решимости, и в конце концов моя настойчивость себя оправдала. Года через полтора я с удовлетворением узнал, что Колумбийский институт инженеров-кораблестроителей присудил Седрику Вудбери Фултонову золотую медаль и денежную премию - 1000 долларов. Переслать Вудбери то и другое должен был я как секретарь ученого совета. Этот приятный долг я предпочел выполнить лично. После изнурительной двухлетней работы поездка в Европу манила меня как желанный отдых. Прежде всего я собирался навестить Вудбери, а уж потом совершить турне по некогда любимым уголкам континентальной Европы. Однако на письмо, в котором я предлагал уточнить дату нашей встречи, Вудбери ответил просьбой отложить наше свидание на месяц или два, так как он еще не оправился после болезни. Соответственно, свой визит к нему я перенес с мая на август, а промежуток заполнил путешествиями. В Париж мне переслали скопившуюся корреспонденцию. Было и письмо от Уильямса. Вот что он писал: