Страница 3 из 73
Не раз в глухой час ночи, когда туманная мгла окутывала дубы и заросли болиголова, спускавшиеся с предгорий и тянувшиеся по обочинам дороги, а Эскаргот брел куда глаза глядят, засунув руки в карманы, он вдруг слышал постукивание посоха в отдалении – словно кто-то шел навстречу, нащупывая путь в тумане. Казалось, звуки прилетали с дуновением прохладного ветерка. Они всегда замирали вдали, как если бы путник – странное дело! – удалялся от Эскаргота. Никто никогда не проходил мимо него; стук посоха просто вдруг доносился из тумана, а потом постепенно стихал.
Эскаргот говорил себе, что это какой-то ночной дятел долбит дыры в коре деревьев, чтобы спрятать там желуди, но сам себе не слишком верил. Он также не раз слышал тихое хихиканье где-то в тумане. Казалось, кто-то смеялся над ним – крайне неприятное предположение, заставлявшее Эскаргота зорко следить, нет ли поблизости гоблинов, хотя едва ли маленькие человечки решились бы выйти из леса. Однако сохранять бдительность в любом случае не мешало; он уже убедился, что по ночам гоблины поднимаются по долине реки Ориэль гораздо выше, чем хотелось верить большинству жителей городка.
Эскаргота неотступно преследовали мысли о доме, хотя никогда прежде он не придавал значения таким вещам. Дом для него был просто временным пристанищем, одним из множества возможных. У человека должно быть много пристанищ, говорил он себе; тогда, если одно придет в негодность, он всегда сможет перебраться в другое. Сам он не станет слишком привязываться ни к каким стенам, чтобы в безысходной тоске слоняться по тихим ночным улицам, если вдруг родной дом сгорит или рухнет под натиском урагана, или, наконец, если вдруг его, Эскаргота, вышвырнут за дверь из-за съеденного без спроса пирога и кувшина сметаны. Вероятно, с детьми то же самое. Неплохо бы иметь про запас пару детишек. Но у него нет никого, кроме маленькой Энни, верно?
Через неделю таких ночных бдений Эскаргот обнаружил свою одежду, книги и разные безделушки сваленными в кучу на переднем крыльце своего дома – или ее дома, если точнее. Большинство вещей он там и оставил. Именно тогда он начал жалеть себя. Ибо одно дело блуждать по дорогам в туманной ночной мгле, когда вы знаете, что сразу за холмом вас ждет постель с пуховой периной, камин с прошлогодними дубовыми поленьями и любящая семья. Но совсем другое, когда за холмом нет ничего, кроме других холмов.
Возможно, он действительно поступил дурно и необдуманно отягчил свою вину, скрывшись с места преступления. Но все-таки почему, недоумевал Эскаргот, его брак дал трещину? На роль мужа, впрочем, он не особо годился, это точно. К тому времени, когда перед ним встала необходимость исполнять упомянутую роль, он уже был в значительной степени слеплен из дрянного, прокисшего теста. Он слишком любил рыбалку и считал, что человек должен трудиться лишь в случае крайней необходимости. Он всегда умудрялся жить неплохо, не обременяя себя работой, особенно последние два года. Мелкий товарообмен, своевременно произведенный, обычно позволяет сводить концы с концами – можно обменять, например, кальмаровые часы на ботинки, ботинки – на медный калейдоскоп и перочинный нож с костяной ручкой, перочинный нож – на шляпу, шляпу – на куртку, а калейдоскоп давать напрокат за пенни в минуту. Человек всегда может найти себе дело, верно?
Подобные мысли тяготили Эскаргота, но гораздо сильнее тяготили его жену, которая часто говорила, что «он слишком тяжеловесен для легкой работы и слишком легкомыслен для тяжелой». Защитительные доводы Эскаргота – мол, у него творческая натура и призвание скорее к философии, нежели к труду, – звучали фальшиво даже для него самого. У него не было оправданий, вот в чем дело. Но почему человек должен постоянно оправдываться? Почему, скажите на милость, человек должен просить позволения съесть собственный пирог? При мысли о пироге Эскаргот вспомнил, что ночи становятся длиннее и холоднее, и снова погрузился в раскаяние. Он взял обыкновение по утрам болтаться неподалеку от старого дома, стараясь оставаться незамеченным, но в глубине души надеясь, что его заметят и он узрит некое чудо, благодаря которому все уладится.
Но на сей раз он узрел лишь Гилроя Бэстейбла, который с самым деловым видом направлялся в центр, явно довольный собой. Бэстейбл покачал головой. К этому времени уже все жители Твомбли знали о печальной участи Эскаргота, и большинство, сказал Бэстейбл, взяло сторону жены, как это ни прискорбно. Стоувер прочитал целую проповедь в связи со случившимся. Эскаргот получил хороший урок, не правда ли? А история с похищением пирогов…
– Пирога, – поправил Эскаргот.
– Прощу прощения? – дружелюбно переспросил Бэстейбл.
– В деле замешан только один пирог. И о краже вообще не идет речи, верно? В конце концов, человек съел свой собственный пирог с персиками из своего собственного ухоженного сада.
Мэр Бэстейбл бросил взгляд на забитый сорняками сад Эскаргота с чрезмерно разросшимися деревьями. Он поднял брови и пожал плечами, словно давая понять, что судит лишь на основании известных ему фактов.
– Вам не стоило убегать от нее, дружище.
– Я пошел на рыбалку, – сказал Эскаргот, от волнения забыв обо всем, что говорил себе несколько минут назад. – А она выгнала меня из дома, не удостоив даже взглядом на прощание. Два года семейного счастья псу под хвост. Все женщины сумасшедшие, вот что я думаю. Химия, чистая химия! Я…
Бэстейбл положил руку на плечо Эскарготу и покачал головой, продолжая улыбаться искусственной улыбкой.
– Мы понимаем, каково вам, – сказал он, словно это могло премного утешить. – Мы все надеемся, что вы сумеете пережить эту маленькую неприятность.
– Мы! – возопил Эскагорт, сбрасывая с плеча руку друга. – Пережить! Да пропади все пропадом! – И с этими словами он помчался прочь, решительно стиснув зубы.
Он свалит отсюда, вот что он сделает. В мире полно потрясающих мест. Он отправится на побережье, на Очарованные острова. Да зарасти этот Твомбли плесенью! Он мрачно ухмыльнулся. Последняя часть внутреннего монолога ему понравилась. Зарасти плесенью – хорошее выражение, если такое выражение вообще есть. А если нет, значит, будет, решил Эскагорт, замедляя шаг и поворачивая к таверне Стоувера.
Таверна еще пустовала. Для посетителей было слишком рано. В настенных канделябрах горели свечи, отбрасывая круги мутно-желтого света на оштукатуренные стены. Получасом раньше пол был покрыт опилками и стружками, усыпан ореховой скорлупой, колбасными шкурками и засаленными обрывками газет. Теперь он был чисто подметен, и служанка по имени Лета широким плоским совком сгребала и ссыпала в ведро мусор, предварительно собранный в кучу. Темная прядь упала ей на лоб, и девушка на мгновение остановилась, чтобы заправить ее под красную ленту, перехватывавшую волосы, заплетенные в тяжелую косу. Непокорная прядь мгновенно взбунтовалась и снова упала на лоб. Лета подняла глаза и нахмурилась при виде Эскаргота, который стоял в дверях и пялился на нее.
Он впервые увидел Лету в библиотеке профессора Вурцла. Они оба спрашивали одну книгу или, по крайней мере, книги одного автора: профессора Дж. Смитерса из деревни Бромптон. Больше всего на свете Эскаргот любил в полдневный зной лежать с книгой и трубкой под дубом, коли таковой случался поблизости, или на берегу Ориэли, за пристанями. Дома читать не получалось. Он приходил в бешенство, когда его отвлекали. А для него всегда находились дела: вынести мусор, выполоть сорняки на грядках, снять коробки с полок в чулане, десять раз передвинуть мебель в комнате, чтобы в конечном счете вернуться к тому, с чего все началось. Обычно жена обращалась к Эскарготу из соседней комнаты голосом, расстояние слышимости которого не превышало восьми футов. «Что?» – кричал он, прекрасно понимая, что должен немедленно отложить книгу (ясное дело, пустую и бесполезную) и спешить на помощь – чаще всего давить какого-нибудь безобидного жука, который занимался своим делом, искал тихий уголок, чтобы почитать роман из жизни жуков да спокойно поваляться, задрав лапки, а вместо этого находил свою погибель под подошвой башмака. Противно своей воле Эскаргот являлся соучастником бесчисленных убийств. Но он знал за собой склонность раздражаться по мелочам. Он положил останавливать себя всякий раз, когда начнет раздражаться по мелочам, особенно вслух. Мелочная раздражительность превращает людей в нестерпимых зануд.