Прощай, Африка !

Белым и серым узором пестрят неоглядность небес, Под стрелами солнца, Над складками дальних холмов.

Потом он уехал, помахав мне рукой, и больше не возвращался. Уже в Момбасе у Денниса при посадке сломался пропеллер. Он послал телеграмму в Найроби, чтобы прислали запасные части, и Восточноафриканская Воздушная компания послала в Момбасу молодого парня с нужными деталями. Когда самолет привели в порядок и Деннис снова собрался лететь, он сказал парню, что берет его с собой. Но тот уперся и ни за что не соглашался. Этот малый привык к самолетам, летал со многими летчиками, в том числе и с самим Деннисом; Деннис был прекрасным пилотом, и славился среди туземцев своим мастерством, как и во всех других отношениях. Но на этот раз парень отказался лететь с ним.

Долгое время спустя, встретив Фараха в Найроби, он признался:

-- В тот раз я и за сотню рупий не согласился бы лететь с бваной Бэдаром.

Тень рока, которую и сам Деннис ощущал в последние дни в Нгонго, туземец видел в тот час воочию.

Тогда Деннис взял с собой в Вои своего собственного слугу, Камау. Бедняга Камау до смерти боялся летать. Еще на ферме он мне сказал, что как только самолет отрывается от земли, он сидит, уставившись на свои ноги, не поднимая глаз, пока не окажется опять на твердой земле, и так боится, что ни разу не взглянул за борт самолета, так ни разу и не видел землю сверху.

Я ждала Денниса в четверг, прикидывая, что он должен вылететь из Вои на заре и часа через два будет в Нгонго. ?Но когда он так и не появился, я вспомнила, что у меня есть дела в городе, и поехала в Найроби.

В Африке, когда случалось заболеть, или если меня грызла тревога, на меня нападала своеобразная болезненная одержимость. Мне чудилось тогда, что все вокруг меня находится в опасности, всем грозит беда, что я играю какую-то зловещую роль во всех этих напастях, и поэтому все смотрят на меня с опаской, все меня боятся и сторонятся.

На самом деле этот навязчивый кошмар был всего лишь воспоминанием времен войны. Тогда в течение двух лет все белые люди в колонии считали, что я втайне сочувствую немцам, и относились ко мне настороженно и недоверчиво. Их подозрения находили опору в том, что я перед самой войной, в полнейшем неведении и от чистого сердца, занялась покупкой лошадей в Найваша для генерала фон Леттов из Восточной Африки. Когда мы вместе с ним плыли в Африку с полгода назад, он попросил меня купить десять абиссинских племенных кобыл, но поначалу у меня было множество других дел, и только с

большим опозданием, после многих напоминаний о кобылах в его письмах, я наконец отправилась в Найваша выполнять его поручение. Война началась так неожиданно, что кобылы так и не были отосланы. И все же мне не удалось отвести от себя обвинение в том, что в самом начале войны я занималась закупкой лошадей для германской армии. Однако это недоверие исчезло задолго до окончания войны -- по той причине, что мой брат, который пошел добровольцем в английскую армию, получил Крест Виктории за участие в наступлении на Амьен, к северу от Руайе. Это событие даже было отмечено в печати, в "Истафрикэн Стандард", под заголовком: "Кавалер Креста Виктории из Восточной Африки".

В тот раз я совсем не страдала от недоверия и отчуждения: ни в каком сочувствии Германии я была не повинна, и была уверена, что в случае необходимости легко смогу доказать свою невиновность. Но, должно быть, пережитое задело меня глубже, чем мне казалось, и долгие годы спустя, когда я сильно уставала или у меня была высокая температура, это странное чувство начинало меня одолевать. В последние месяцы моей жизни в Африке, когда меня преследовали неудачи, оно внезапно охватывало меня, как темнота, и я даже стала бояться его.

В тот четверг в Найроби знакомое чувство застало меня врасплох и потрясло своей силой -- уж не схожу ли я с ума, подумалось мне. Каким-то непостижимым образом весь город был погружен в глубокую печаль, все люди, которых я встречала, были опечалены, и среди этой всеобщей скорби люди от меня отворачивались. Никто не хотел остановиться и поговорить со мной, мои друзья, заметив меня, садились в машины и уезжали прочь. Даже старичок-шотландец, мистер Дункан, владелец бакалейной лавки, у которого я покупала товары много лет подряд, с которым я танцевала на большом балу в резиденции правительства -- увидев, как я вхожу в его лавку, посмотрел на меня

с каким-то ужасом и обратился в бегство. Я почувствовала себя в Найроби совершенно одинокой, как на необитаемом острове.

Фараха я оставила на ферме встречать Денниса, и поговорить мне было не с кем. Кикуйю в таких обстоятельствах ничем помочь не могут: у них иное ощущение реальности, да и сама их реальность слишком далека от нашей. Но я была приглашена на ленч к леди Макмиллан в Хиромо; там, я надеялась, будут белые люди, с которыми я смогу поговорить, и они меня успокоят.

Я подъехала к прелестному старому дому на окраине Найроби, к которому вела длинная аллея, обсаженная бамбуками, и нашла всех гостей в полном сборе. У всех были скорбные лица, и когда я вошла, все сразу замолчали. Я села рядом со своим старым другом мистером Балпеттом; он, не поднимая глаз, проронил несколько слов и замолк. Я попыталась сбросить черную тень, которая совсем придавила меня, и заговорила с ним о восхождениях в Мексике -- но он, казалось, совсем ничего о них не помнит.

Я подумала: мне нечего делать среди этих людей, они мне не помогут, нужно возвращаться на ферму. Деннис, наверное, давно уже там. Мы с ним будем разговаривать и вести себя, как нормальные люди, рассудок снова вернется ко мне, я все узнаю, все пойму, мне все станет ясно. Но когда мы кончили завтракать, леди Макмиллан попросила меня пройти с ней в маленькую гостиную, и там она сказала мне, что в Вои случилось несчастье. Деннис упал вместе с самолетом и разбился.

И тогда все встало на место, как я и думала: при одном звуке имени Денниса я узнала правду, я все поняла, мне все стало ясно.

Уже потом окружной инспектор из Вои написал мне и сообщил подробности. Деннис провел у него ночь, а ут

ром вылетел с аэродрома вместе со своим слугой, направляясь ко мне на ферму. Вскоре он вернулся, летел он очень низко, футах в двухстах над землей. Аэроплан вдруг накренился, вошел в штопор и стал камнем падать вниз, как подбитая птица. Ударившись оземь, он загорелся, и подбежавшие к нему люди не могли подойти из-за сильного огня. Когда они раздобыли сучья, забросали горящий самолет землей и вытащили его из огня, оказалось, что он весь покорежен, а оба находившихся в нем человека погибли при падении.

Много лет спустя вся колония еще ощущала смерть Денниса, как невосполнимую утрату. В отношении к нему среднего обитателя колонии было что-то возвышающее, это было преклонение перед доблестью, недоступной их пониманию. Чаще всего о нем вспоминали как о замечательном спортсмене; они обсуждали его подвиги на поле для крикета и на площадке для гольфа -- я об этом никогда прежде не слыхала, и получилось, что только после его смерти до меня дошла его слава победителя во всех спортивных играх. А когда его расхваливали как охотника, всегда прибавляли, что он, разумеется, был человеком блистательным. Но на самом деле люди помнили о нем главное: абсолютное отсутствие самолюбия и самолюбования, никакого своекорыстия -- и нелицеприятная, безоглядная откровенность, которую я встречала только у него -- или у полных идиотов. В колонии эти качества отнюдь не служат примером для подражания, но после смерти человека они вызывают, быть может, более искреннее восхищение, чем в других местах.

Туземцы знали Денниса лучше, чем белые; для них его смерть была тяжелой потерей.

Когда я узнала в Найроби о смерти Денниса, я попыталась попасть в Вои. Компания посылала туда Тома Блэка, написать репортаж о катастрофе, и я поехала на аэродром, чтобы попросить его взять меня с собой, но, подъез

жая, увидела, как его самолет оторвался от земли и уже взял курс на Вои.