Греховные поцелуи

Включив двигатель на полную мощность, немецкий самолет стал набирать высоту, готовясь к развороту Иммельманна. В это же самое мгновение Питер увидел, что Рикенбакер пикирует «фоккера» под углом в девяносто градусов. Уступая инициативу своему приятелю, Питер дал возможность другу произвести первый выстрел в немца и сделал вираж, готовясь поддержать Рика, если тот промахнется. Это был предусмотрительный ход, потому что немец ускользнул, дал двигателю обратный ход и направился назад, к немецким позициям.

Питер сел ему на хвост. Воздушный бой произошел на высоте десять тысяч футов. Это было крайне опасно, так как Питер представлял отличную мишень для немецкой батареи. Он находился на очень близком расстоянии от «фоккера» и рассчитывал на то, что зенитчики не откроют огонь, чтобы не попасть в свой самолет.

Питер нажал на гашетки спаренных пулеметов. Трассирующие пули описали дугу подобно брызгам воды, выбрасываемой из шланга, и попали в обе кабины самолета. Пилот и наблюдатель погибли мгновенно. Спустя несколько секунд «фоккер» рухнул на землю и рассыпался на части, охваченный огненным шаром.

Вокруг Питера рвались артиллерийские снаряды, но он резко набрал высоту и, обгоняя огонь, взял курс на свою базу. Рикенбакер в кабине поднял руку в перчатке и сжал ее в кулак, приветствуя друга.

Как только они приземлились, Рикенбакер выпрыгнул из кабины и побежал к самолету Питера.

– Малыш, ты наконец прилетел. Обещаю впредь никогда не произносить слово «малыш». Ты мужчина! И я хочу, чтобы именно этот мужчина всякий раз прикрывал меня в полете. – Рикенбакер широко улыбнулся. – А сейчас ты должен отдохнуть.

В тот вечер Джильберта Буайе и вся ее семья – мать, отец, сестра и два брата – снова встречали его как героя.

– Вы уже становитесь легендой в Туле! – воскликнул мэр. – Фермеры были на полях, когда вы вели бой с самолетом боша. Бог мой! Немцы не являются достойными противниками американцев. Ваши пилоты здорово дают им прикурить.

Питер покраснел и скромно возразил:

– Мне просто повезло, сэр.

– Нет, нет, нет, я не потерплю этого! – Он обнял Питера и расцеловал его в обе щеки. – Вы храбрый воин, и я предсказываю, что еще до окончания войны вы будете награждены орденом Почета.

Позже, когда все тактично удалились в дом, который примыкал к ратуше, оставив молодых влюбленных в гостиной, Питер сказал Джильберте:

– Мне нравится твой отец, но, если откровенно, я предпочитаю получать поцелуи от тебя.

Она рассмеялась и, откинув голову, сказала:

– Тогда поцелуй меня, любовь моя.

Питер взволнованно огляделся. Он почти каждый вечер навещал Джильберту и всякий раз, оставаясь с девушкой наедине, как сейчас, не мог избавиться от беспокоившего его ощущения, что кто-то из семьи постоянно следит за ними.

Питер как-то высказал Джильберте это предположение, но она рассмеялась.

– Зачем им подслушивать, когда они и так знают, чем мы занимаемся и о чем говорим. В конце концов, ведь наш национальный девиз: «Да здравствует любовь!»

Питер откашлялся.

– Тем не менее я считаю, что пора наконец сообщить твоим родителям о моих намерениях: я тебя люблю и хочу на тебе жениться. Тогда я буду чувствовать себя спокойнее из-за того, что мы делаем.

Джильберта от удивления широко раскрыла глаза.

– Что мы делаем? – повторила она. – А что мы делаем?

– Ну, ты же знаешь: целуемся, прикасаемся друг к другу и...

– Это лишь естественное проявление чувств при ухаживании, – сказала Джильберта, проводя рукой по внутренней стороне его бедра. – Однако мы до сих пор не сделали то, чего я жажду с тех пор, как встретила тебя... О, Питер, мы должны найти такое место, где мы будем одни. По-настоящему одни и сможем поступать, как пожелаем, и никто не будет нас сдерживать.

Питер вздохнул:

– Да, да, мне очень тяжело находиться так близко от тебя и все же недостаточно близко.

– Хорошо, я придумала! В пятницу вечером будут служить мессу по погибшим на войне. Моя семья будет присутствовать там, а я скажу, что плохо себя чувствую. Да, в пятницу вечером мы наконец будем одни! – пообещала Джильберта и прижала его руку к своей груди.

С того вечера каждая минута, отделявшая их от свидания в пятницу, казалась Питеру бесконечной. Теперь он уже не ощущал привычного возбуждения и энтузиазма, ожидая высоко в небе немецкий истребитель. Каждое боевое задание было теперь ординарным занятием. Наконец наступило утро пятницы, но Питеру казалось, что время тянется еще медленнее, чем во все предшествующие дни. «Любовь – это определенно форма безумия, – решил Питер. – Однако какая чудесная болезнь!»

За ужином Питер не мог смотреть на еду.

– Что случилось, Пит? – спросил Рикенбакер. – Нет аппетита?

– Он не болен, он просто влюблен, – поддразнил Лафбери и спросил: – Ты сегодня вечером снова встречаешься с Джильбертой?

– У меня неопределенные планы, – пробормотал Питер.

– Неопределенные планы? – Кто-то в конце стола громко расхохотался. – Черт возьми! Если бы у меня была такая аппетитная девчонка, как Джильберта, могу вас заверить, что мои планы были бы вполне определенными: залезть к ней под юбку.

Питер поднялся и, кипя от злости, вышел из палатки под дружный хохот товарищей. Больше всего юношу разозлило то, что язвительное замечание было правдой.

Залезть к ней под юбку... В течение всей прошедшей недели у него действительно не было в голове никаких иных мыслей, кроме этой.

Питер вернулся в казарму, второй раз в этот день побрился, надушился одеколоном и надел фуражку так, что козырек оказался над правой бровью. К главным воротам с грохотом подъехал грузовик, и водитель показал дежурившим военным полицейским декларацию на груз.

Один из них кивнул Питеру.

– Эта машина едет в Туле, лейтенант. Забирайтесь в кабину.

Был уже девятый час вечера, когда Питер подходил к усадьбе Буайе. Чувствуя себя преступником, он украдкой огляделся, остановился у двери и позвонил два раза. Джильберта тотчас открыла ему.

– Мой дорогой, я думала, что ты никогда не попадешь сюда, – задыхаясь, проговорила она.

– Я всю неделю от нетерпения не находил себе места, – ответил Питер.

Джильберта бросилась в его объятия, и они, тесно прижимаясь друг к другу, раскачивались взад и вперед на лестничной площадке.

– Я больше не могу ни секунды ждать, – прошептала она, часто и тяжело дыша. – Идем быстрее. – И повела его наверх.

– Мы одни? – спросил Питер. Джильберта засмеялась.

– Неужели ты думаешь, что я привела бы тебя к себе в спальню, если бы мы были не одни? – Она захлопнула дверь и закрыла ее на ключ.

– Бог мой! – воскликнул Питер. – Ты ведь не думаешь, что кто-нибудь помешает нам?

– Нет, глупый, это просто рефлекс. Ну... кто начнет первым?

– Начнет первым? – переспросил он.

– Да. Мы ведь не сможем заниматься любовью в одежде, – объяснила Джильберта.

– Конечно. – Питер смущенно переступал с ноги на ногу.

– Если ты такой застенчивый, тогда начну я. – Джильберта расстегнула строгую накрахмаленную блузку и сняла ее.

Ее обнаженные плечи и выпуклости, выступающие в вырезе над розовой сорочкой, опьянили Питера. Он будто залпом проглотил бокал вина. Машинально раздеваясь, Питер пожирал глазами Джильберту, которая стояла уже в сорочке и соблазнительно улыбалась. На Питере остались лишь трусы. Он чувствовал, что ее взгляд прикован к передней части трусов, где беззастенчиво утверждало себя его напряженное мужское естество.

Джильберта застенчиво спустила одну лямку, затем другую и, опустив сорочку на тонкую талию, открыла свои небольшие прекрасные груди.

– Они выглядят так, будто высечены из алебастра, – сказал Питер.

– О нет, алебастр холодный и твердый, – возразила она, поддерживая снизу упругие выпуклости и приподнимая их. – А это трепещущая плоть, горячая плоть, жаждущая плоть. О мой любимый, мое тело страстно желает тебя, твоих прикосновений и поцелуев. – Джильберта замолчала и спустила сорочку с бедер, та легко упала вокруг ее ног. – Жаждет твоей плоти, – закончила Джильберта. – О, пожалуйста, позволь мне увидеть тебя! – В один миг она спустила его трусы. – Ты знаешь, я никогда прежде не видела обнаженного мужчину.