Страница 18 из 22
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Биржа в Сан-Франциско
Биржа в Сан-Франциско, самая оживленная и самая удивительная в мире, представляет собой некое, так сказать, алгебраическое выражение мировой промышленности и торговли. Благодаря географическому положению главного города Калифорнии он отличается от всех других своим явно космополитическим характером. Под его роскошными портиками из красного гранита рослый белокурый саксонец сталкивается с бледным, тонким, темноволосым кельтом; негр - с финном и бронзовым индусом; полинезиец с удивлением взирает на гренландца; китаец с искусно заплетенной косой старается перехитрить своего многовекового врага - японца. Все языки, все наречия смешиваются в единый жаргон в этом современном Вавилонском столпотворении. День 19 октября на этом единственном в своем роде рынке мира начался как обычно и не предвещал ничего особенного. Как всегда, к одиннадцати часам дня начали сходиться главные маклеры и агенты. Они пожимали друг другу руки, весело или сдержанно, в зависимости от темперамента каждого, после чего направлялись к буфету, чтоб совершить перед своими операциями умилостивительные возлияния. Затем они один за другим направлялись в вестибюль, где рядами вдоль стен стояли шкафы с нумерованными ящиками для почты. Каждый доставал из своего ящика адресованные на его имя объемистые пакеты и на ходу бегло просматривал их содержимое. Вслед за этим вскоре устанавливались курсы дня; толпа дельцов постепенно росла, вместе с ней нарастали оживление и сутолока. К полудню со всех концов земного шара начали в изобилии поступать телеграммы. Среди общего гама и сумятицы ежеминутно раздавался зычный голос, выкрикивающий текст только что доставленной депеши, после чего ее тут же наклеивали на стену, где уже красовалась целая коллекция. Сутолока с минуты на минуту росла. Блокноты, записные книжки мелькали в руках. Маклеры сновали взад и вперед, опрометью бросались к телеграфному бюро, посылали запросы, возвращались с ответами. Казалось, повально" безумие овладевает толпой, и вдруг словно какой-то магнетический ток пробежал по всему залу. Один из акционеров Дальневосточного банка принес неслыханное, потрясающее, невероятное известие, и оно с быстротой молнии облетело всех. - Какой вздор! - говорили одни. - Это наверняка чьи-то фокусы! Кто поверит такой утке! - Нет, не говорите, - возражали другие, - дыма без огня не бывает. - Да разве такое предприятие может лопнуть? - Всякое предприятие может лопнуть. - Подумайте, какой капитал! Одно оборудование оценивается свыше восьмидесяти миллионов! - Не считая литья, стали, запасов и готовой продукции! - Кой черт! Я вам говорю, Шульце стоит не меньше девяноста миллионов. И я берусь реализовать их в любое время. - Но чем же вы объясняете, что они прекратили платежи? - А зачем мне объяснять? Не верю я этой чепухе! - А что, разве на наших глазах такие вещи не случаются чуть ли не каждый день, да еще с самыми солидными фирмами. - Шталыптадт - не фирма, это целый город. * - Во всяком случае, до краха тут дело дойти не может. Сейчас же объявится какая-нибудь компания и заберет это дело в свои руки. - Но почему же сам Шульце не позаботился организовать такую компанию, а допустил, чтобы опротестовали его векселя? - Вот потому-то я и говорю, что это абсурд. Ну, сами-то разве вы не видите, что это противоречит всякому здравому смыслу? Ясно и очевидно, что это утка, и пустил ее не кто иной, как Нэш. Ему до зарезу нужно поднять курс своих стальных акций. - Вовсе это не утка. Шульце действительно обанкротился. Хуже того: он скрылся. - Да перестаньте! - А я вам говорю, скрылся. Да вон там, посмотрите, только что телеграмму наклеили. Громадная толпа хлынула к стене, где висела доска с депешами. Свеженаклеенная голубая бумажка гласила: "Нью-Йорк, 12.10. Центральный банк. Завод Шталыптадт. Платежи прекращены. Пассив: 47 миллионов долларов. Шульце исчез". Теперь, как это ни казалось невероятно, сомневаться не приходилось, и пошли всякие догадки и предположения. К двум часам отовсюду посыпались телеграммы о потерях, понесенных различными предприятиями, связанными с Шульце. Больше всех потерял нью-йоркский Майнинг-банк, затем .шла чикагская фирма "Уэстерли и сыновья", потерявшая семь миллионов долларов, банк Милуоки-Буффало - пять миллионов, промышленный банк в Сан-Франциско - полтора миллиона и, наконец, всякая мелюзга, целая серия мелких коммерческих предприятий. Тем временем и другие неизбежные последствия этого грандиозного события развертывались с лихорадочной быстротой. Затишье на бирже, отмеченное экспертами, рано утром сменилось лихорадочным оживлением. Какие взлеты, скачки! Какой неистовый разгул спекуляции! Подскочили стальные акции, повысились угольные! Пошли вверх акции всех литейных предприятий Соединенных Штатов Америки. Мгновенно выросли цены на фабричные изделия любой отрасли всех видов железной промышленности. Поднялись в цене земельные участки Франсевилля. Последнее время в связи с надвигающимися военными событиями на них пропал всякий спрос, они перестали котироваться на рынке; сейчас они подскочили сразу до ста восьмидесяти долларов за акр. Вечером у газетных киосков стояли толпы народу. Но ни "Геральд", ни "Трибюн", ни "Альта", ни "Гардиан", ни "Эко", ни "Глоб", как ни старались возместить жирным шрифтом я грандиозными буквами скудность своей информации, не могли сообщить ничего, кроме того, что уже было известно. А известно было следующее: 25 сентября банкирам стального короля "Шпринг, Штраус и К°" в Нью-Йорке - был предъявлен фирмой "Джексон Элдер и К°" вексель на восемь миллионов долларов за подписью Шульце. Обнаружив, что банковское сальдо их клиента не позволяет покрыть этой громадной суммы, они тотчас же послали Шульце запрос по телеграфу, но не получили ответа. Тогда они бросились проверять свои книги и с удивлением обнаружили, что на протяжении тридцати дней не получили из Шталыптадта ни одного ценного письма, ни одного перевода. С этого момента все чеки и векселя, выданные за подписью Шульце на их банк и скоплявшиеся день за днем, стали возвращаться обратно предъявителям с пометкой: "На текущем счету денег нет". В течение четырех дней банкирский дом "Шпринг, Штраус и К°", осаждаемый телеграммами, запросами и бесчисленными возмущенными требованиями, осаждал в свою очередь Штальштадт десятками депеш, с недоумением ожидая ответа. Наконец ответ пришел: герр Шульце 17 сентября бесследно исчез. Никто не имеет ни малейшего представления, что это значит. Он не оставил никаких распоряжений. В кассах Штальштадта денег нет. Теперь уже невозможно было скрывать истинное положение дел. Наиболее крупные кредиторы испугались и передали свои векселя в коммерческий суд. В течение каких-нибудь двух-трех часов обнаружился полный крах, который с молниеносной быстротой повлек за собой целую серию крупных и мелких банкротств. В двенадцать часов дня 13 октября общая сумма пассива Шульце определялась в сорок семь миллионов долларов. Можно было предполагать, что она дойдет до шестидесяти миллионов, так как опротестованные векселя все еще продолжали поступать. Вот все, что было известно и что с более или менее живописными подробностями повторяли все газеты. Само собой разумеется, что все они обещали сообщить на следующий день самые достоверные сведения. И в самом деле, не было ни одной газеты, которая не позаботилась бы с первой же минуты послать своего корреспондента в Щтальштадт. Четырнадцатого октября вечером целая армия репортеров, вооруженных блокнотами и карандашами, подступила к Стальному городу. Но эта армия тотчас же отхлынула, ударившись, как волна, о крепостную стену Штальштадта. Стража, как и прежде, охраняла ворота, и тщетно репортеры пускались на всевозможные уловки, пробовали все средства соблазна - она оставалась неумолимой. Единственно, что удалось узнать, - это что рабочие пребывали в полном неведении и что в их повседневной рутине пока ничего не изменилось. Только накануне мастера получили распоряжение объявить рабочим, что в цеховых кассах нет денег и в связи с отсутствием каких бы то ни было инструкций из центрального сектора работы будут прекращены в следующую субботу, если до тех пор не будет получено какого-нибудь нового приказа. Все это не только не разъясняло истинного положения дел, а, наоборот, еще больше запутывало его. То, что герр Шульце исчез около месяца тому назад, ни для кого не было тайной. Но каковы были причины и смысл этого исчезновения, никто не мог сказать. Смутное ожидание, что эта загадочная личность вот-вот снова появится, заглушало томительное чувство тревоги. На заводе первые дни все шло по инерции, как обычно, - каждый с неизменной точностью и быстротой выполнял свои повседневные обязанности. Цеховые кассы аккуратно каждую субботу выплачивали жалованье. Центральная касса до самых последних дней удовлетворяла все местные нужды. Но система централизованной власти в Штальштадте была доведена до столь высокой степени совершенства, все так слепо повиновалось воле хозяина, что его отсутствие не замедлило естественным образом вызвать перебои в ходе этой сложной машины. Так, в промежутке с 17 сентября, с того дня, как стальной король в последний раз подписал приказы, до 13 октября, когда, как гром с ясного неба, обрушилось известие о прекращении платежей, тысячи писем, адресованных в Штальштадт, и среди них, по всей вероятности, немало весьма ценных, были опущены в почтовый ящик центрального сектора и оттуда доставлены в кабинет герра Шульце. Только он один сохранял за собой право вскрывать эти письма, он сам делал на них пометку красным карандашом и направлял их к главному кассиру. Даже самым высокопоставленным чиновникам Шталыптадта не пришло бы в голову превысить свои полномочия. Облеченные почти неограниченной властью по отношению к своим подчиненным, они перед лицом герра Шульце, и даже, можно сказать, призрака герра Шульце, были совершенно безличными пешками, послушными исполнителями его воли, лишенными всякой инициативы и даже права голоса. Каждый из них, замкнувшись в узком круге своих обязанностей, невозмутимо выжидал, медлил, способствуя тем самым назреванию катастрофы. И, наконец, катастрофа разразилась. Она назревала медленно. Крупные заинтересованные фирмы, встревоженные прекращением платежей, посылали запросы, телеграммы, объяснительные письма, протесты, но никто и мысли не допускал, что такое высокорентабельное предприятие может оказаться дутым. Понадобилось довольно много времени, чтобы, наконец, возникло подозрение, что дело обстоит неблагополучно. Тогда только обратились в судебные инстанции, и, ко всеобщему изумлению, выяснилось с совершенной точностью: герр Шульце скрылся от своих кредиторов. Это было все, что удалось узнать репортерам. И даже самому знаменитому Мейклджону, прославившемуся тем, что он ухитрился выудить кое-какие политические признания у президента Гранта, самого скрытного политического деятеля своего века, и неутомимому Блундербуссу, завоевавшему себе славу тем, что он, скромный корреспондент "Уорлда", первым сообщил русскому царю о капитуляции Плевны, - даже этим китам репортажа посчастливилось не больше, чем остальным их собратьям. Им приходилось сознаться, что ни "Трибуна", ни "Уорлд" не могут сообщить ничего нового о банкротстве Шульце. Это зловещее событие приобретало совершенно исключительный характер благодаря особому положению, которое занимал Штальштадт - независимый, изолированный город, где нельзя было произвести нормального законного расследования. Подпись Шульце, правда, была опротестована в Нью-Йорке, и его кредиторы имели все основания предполагать, что имущество, оборудование и продукция завода Шталыптадта в какой-то мере удовлетворят их претензии. Но в какой суд следовало обратиться для того, чтобы наложить на это имущество секвестр? Штальштадт представлял собой совершенно независимую территорию, он не относился ни к одному из Североамериканских штатов, он целиком принадлежал герру Шульце. Будь у него хотя бы заместитель, или уполномоченный, или какой-нибудь административный совет... Ничего подобного. В Штальштадте не было даже суда, ни даже какого-нибудь судебного органа. Шульце был и королем, и верховным судьей, и главнокомандующим, а адвокатом, и нотариусом, и единственным полноправным коммерческим судом. Он олицетворял собой идеал единовластия. И неудивительно, что с его исчезновением Стальной город, это грандиозное здание, рухнуло, как карточный домик. Во всяком другом такого же рода случае кредиторы могли бы объединиться в синдикат, взять управление делами в свои руки, по-своему распорядиться активом. Они могли бы тут же установить, что при очень небольшой затрате денег и умении управлять эту машину можно немедленно пустить в ход. Но здесь это было невозможно, ибо не было никакого юридического органа, который мог бы узаконить подобного рода операцию. И это до известной степени моральное препятствие было, пожалуй, еще более непреодолимо, чем крепостные стены и рвы, окружающие Стальной город. Несчастные кредиторы видели залог, который мог обеспечить их векселя, но не имели возможности наложить на него запрещение. Им не оставалось ничего другого, как, объединившись всем вместе, устроить генеральное совещание. На этом совещании было решено от лица всех потерпевших подать апелляцию в конгресс, чтобы он защитил интересы американских граждан, вынес решение присоединить Штальштадт к Североамериканским соединенным штатам и подчинил таким образом этот чудовищный феномен законам всего цивилизованного мира. Кое-кто из членов конгресса был лично заинтересован в этом деле; с другой стороны, такая апелляция вполне соответствовала духу американского законодательства, и можно было надеяться, что дело увенчается успехом. К сожалению, конгресс был только что распущен, и для того, чтобы дать ход этой апелляции, надо было ожидать следующей сессии. Между тем жизнь в Штальштадте постепенно замирала, и гигантские печи его заводов потухали одна за другой. Глубокое уныние царило в поселках Стального города, где десять тысяч рабочих семей лишились источника существования. Что делать? Продолжать работу в надежде на жалованье, которое, может быть, выплатят через полгода, а может быть, и совсем не заплатят? А где она, работа-то? Заказы перестали поступать, как только прекратились платежи. Клиенты Шульце выжидали, чем кончится эта загадочная история. Начальники отделов, инженеры, мастера, не получая никаких распоряжений, ничего не могли предпринять сами. Рабочие сходились, советовались, устраивали собрания, митинги, произносили речи. Но никто не мог предложить никакого определенного плана действий, ибо никаких возможностей действовать не было. Следом за безработицей в город вошли нужда, отчаяние и пороки. Цехи пустели - народ повалил в кабаки; едва только еще одна труба переставала дымить на заводе, в селе по соседству открывался новый кабак. Наиболее благоразумные из рабочих, наиболее предусмотрительные, те, что сумели припасти кое-что на черный день, складывали свои пожитки, инструменты, милые сердцу хозяйки перины и подушки и, окруженные кучей толстощеких ребятишек, восхищенных перспективой увидеть новый мир из окна вагона, торопились покинуть Штальштадт. Те, кто снялся с места, разбрелись по свету и нашли себе кто на западе, кто на востоке, на севере или на юге другой завод, другую работу, новое жилье. Но таких счастливцев оказалось немного, а сколько на каждого из них приходилось бедняков, которых нужда приковала к месту! Они никуда не могли двинуться. С потухшим взором, с отчаянием в сердце, они бродили по улицам, распродавали свой жалкий скарб хищному воронью, которое, словно по инстинкту, слетается к месту человеческих бедствий, а через несколько дней или недель, когда уже нечего было продавать, оставались без денег, без работы, без надежд, и будущее простиралось перед ними холодное, безотрадное и грозное, как ледяная рука надвигающейся зимы.