В горах Таврии

ГЛАВА ВТОРАЯ

Областная партийная организация заранее готовила население к партизанской борьбе.

В районах возможного массового партизанского движения организовывались продовольственные базы. В условиях Крыма это имело особое значение. Крымские леса, где только и могли действовать партизаны, окружены населенными пунктами, жители которых всегда выращивали лишь табак и фрукты, хлебопашеством не занимались и хлеб получали привозной.

Крымские леса были разбиты на пять районов: первый — судакские и старокрымские леса; второй — зуйские; третий — Госзаповедник; четвертый леса Бахчисарайского, Ялтинского и частично Куйбышевского районов; пятый район располагался в треугольнике: Бахчисарай — Байдары — Севастополь.

В каждом районе должны были действовать несколько партизанских отрядов, подчиненных начальнику и комиссару района. Командование района подчинялось Центральному штабу и командующему. Четвертый район, куда я был назначен начальником штаба, объединял партизанские отряды: Ак-Шеихский, Ак-Мечетский, Бахчисарайский, Куйбышевский, Ялтинский и Красноармейский (последний отряд был скомплектован из военнослужащих, отставших от своих частей). Отряды носили названия населенных пунктов, где они формировались. Располагались отряды в районе: Чучель — Бешуйские копи — Бахчисарай — Коккозы — Ялта — Гурзуф — Алушта.

Начальник района Иван Максимович Бортников в 1920 году партизанил вместе с Мокроусовым. К началу Отечественной войны ему было уже за пятьдесят. Некоторые неудачи первых дней борьбы за Севастополь подействовали на Бортникова угнетающе. Он не сразу разобрался в сложной фронтовой обстановке, чувствовал себя неуверенно. А фашистские каратели уже нападали на отряды, грабили партизанские продовольственные базы, засылали в лес провокаторов. Трудно было Бортникову и потому, что действовал он один, без штаба. Нашему приходу Иван Максимович обрадовался.

— Будем вместе налаживать связь с отрядами, — сказал он мне.

Вечер. В центре шалаша бездымно горит костер. Иван Максимович, набросив на себя полушубок, наклонился к огню, думает.

— Что за стрельба была там на Алабаче? — спрашивает он.

— Мы с неприятельскими танками встретились.

— И что же?

— Подкрались к ним и напали. Получилось удачно.

— Ишь ты!

Иван Максимович не расспрашивает подробностей нашего боя, берет кружку и начинает чаевать.

— На вражескую группу напасть — штука нехитрая, а вот партизанский район сколотить будет потруднее, — после раздумья говорит он. — Нам главное — установить связь с отрядами, подсказать командирам правильный шаг. Ты, начштаба, маленько передохни и иди к ялтинцам. Там, слыхал, Мошкарин повыдумывал черт знает что, надо разобраться…

За шалашом гулял ветер, стонали сосны. Я лежал на дубовых жердях, но уснуть не мог: мешал ветер, мешали мысли. Как сложится партизанская борьба?

Утром я пошел к ялтинцам.

Величественные очертания горы Басман с резкими обрывами, сосны, каким-то чудом растущие на каменистых уступах, заросли векового бука, граба делают этот уголок одним из красивейших районов Крыма. Вдали синеет Альминская долина, кругом все лес и лес. Мы идем по свежему снегу, а внизу, почти до самого горизонта, темная полоса — там снега еще нет.

Нам надо подняться на высокую гору Кемаль-Эгерек. Снег забил плохо проторенные тропы, мы то и дело сбиваемся с пути. Подъем крут, да и разреженный воздух оказывает свое действие. Мы задыхаемся, а вершина как будто уходит от нас.

На несколько минут показалось солнце, стало светло. На высоте 1400 метров мы сделали привал. На юго-западе виднелись отроги горы Ай-Петри, но с Кемаль-Эгерек они не казались такими высокими, как из Ялты.

Мы издалека увидели движущиеся на пустынной яйле точки и сами прибавили шаг. Вот уже отчетливо стали видны фигуры в белых ватниках с винтовками за плечами. Я помахал рукой:

— Давай скорее! Свои!

Они бегом бросились к нам.

— Здравствуйте, товарищи! Куда вы?

Вдруг Семенов радостно закричал:

— Да ведь это ялтинцы!

Оказывается, командир Ялтинского отряда Мошкарин направил своих партизан в разведку к Гурзуфу.

Среди ялтинцев я увидел невысокого сутуловатого человека — Семена Зоренко, моего знакомого по Гурзуфу.

— Здорово, Зоренко! Тоже решил партизанить?

— Видишь, — пожав плечами, вяло ответил он.

…Приближаются сумерки. Идем по яйле. Тихо. На снежной целине легкая морозная корка. Идти трудно. Время подумать о ночевке. Я вспоминаю, что где-то в этом районе должен быть домик лесника Кравца.

— Пойдемте к нему, — предлагаю я.

— Не пустит, — глухо говорит Зоренко. — Я вчера битый час уговаривал… И слушать не хочет. Даже на порог не пустил. Кричит: "Геть отсюда, я — нитралитет!"

Спускается ночь. На яйле поднимается ветер. Изредка в просветах показывается серповидная луна, и над молчаливыми горами ползут тени. А внизу, у самого моря, по изгибам берега едва угадывается затемненный город.

Впереди нас, над обрывом, чуть заметное строение. Это домик Федора Даниловича Кравца. Подходим к нему, прячемся за крылечко. Семенов стучит в дверь, стучит кулаком добрых минут десять. Наконец, кто-то осторожным шагом подкрадывается к двери… Еще сильнее стучит партизан.

— По голови соби так погрюкай, бисов ты сын. Якого чорта тоби трэба? — раздается немолодой резкий голос.

— Дед, пусти погреться.

— Я нитралитет занимаю и ни до кого нэ маю дила.

— Данилыч, это я, Семенов. Помнишь — шофер из Алупки.

— Шо? Пэтро? — обрадованно говорит дед.

— Я, я… Свой.

— Свий-то свий, та с ружьем. Добрый ты хлопец, и горилку твою помню, но я нитралитет, а ты?

Семенов — мужик себе на уме. Он усмехается, потом решительным шагом спускается с крыльца.

— Трусишь ты, дед, ну и бог с тобой… Пойду к Павлюченко — тот сговорчивее… Да и моя горилка, а его сало…

Партизан удаляется.

— Пэтро, а Пэтро! Тильки уговор: як, значыть, зиркы загуляють на неби, шоб твоей ногы не було. Добрэ?

Семенов молчит, машет нам рукой.

— Пошли, товарищи.

И на глазах удивленного деда мы вваливаемся в теплую комнату. Маленький, с реденькой бородкой, с хитрым огоньком в глазах, он производит впечатление человека расторопного, шустрого.

— Та скильки ж вас? — Дед покачивает всклокоченной головой.

— Ты чайком нас угости, — просит его Семенов. Кравец вздыхает, машет рукой и начинает хозяйничать. Иногда его взгляд останавливается на флягах, сваленных у вещевых мешков. У хозяина загораются глаза, он крякает. Вскоре он высыпает на стол из большого чугуна сваренную картошку и режет каждому по кусочку сала. В его глазах откровенно горит вопрос: "Где же выпивка?"

Я смотрю на Семенова, знаками даю понять, что, мол, надо объясниться.

— Ты, Данилыч, не обижайся. Никакого самогона у нас нет, — говорит Семенов.

Дед хмурится.

— Может, нам уйти? — спрашиваю я.

— Прыйшлы, так гостюйтэ, я нэ Иуда Искариот. Нэ хочу встревать в вашу драку. Гэрманэц мэнэ не трогае, нэ трогайтэ и вы… Чув, шо нимцы базы ваши грабят, та лисныкив, яки з партизанами дружать, убывають… А я жыть хочу…

Семенов хлопает деда по плечу:

— Теперь нет людей самих по себе… Или с нами или с врагом… Вот как, старина.

Разговор умолкает, дед задумывается, поглядывает через узкое окошко на горы…

С рассветом мы уходим. Беспокойно что-то у меня на душе.

— Ты подумай, Федор Данилович, — говорит Семенов на прощанье хозяину. — Твоя дорога в партизаны, а не хочешь — иди в Ялту, нам не мешай.

Старик молчит, сутулится, потом машет рукой:

— Горыть у мэнэ душа, ой, горыть… А тут шэ дочка пишла в город и як на той свит провалылась.

Вскоре мы уже были среди ялтинцев, на каждом шагу встречал знакомые лица. Вот Николай Николаевич Тамарлы, успевший сменить капитанскую форму на добротный полушубок и ушанку.

Тамарлы всегда аккуратен. Даже здесь, в крохотной землянке, он вычерчивал схему охраны отряда, пользуясь линейкой, точно и без помарок.