В горах Таврии

Еще осенью Кангиев принимал участие в бою, когда гитлеровцы напали на партизан у Чайного домика, и после этого много раз бывал на операциях.

В действиях Кангиева при разведке Маркура Иваненко не нашел ничего подозрительного. Провал, несомненно, шел от молодежной группы. Когда же стали выяснять, откуда молодежная группа могла знать о приходе отряда в Маркур в эту ночь, оказалось, что виноват Кравец.

Отправившись в разведку с Кангиевым, дед не утерпел-таки и в беседе с одним жителем села проболтался: "Скоро, мол, придем к вам в гости".

Иваненко арестовал деда и пришел с ним в штаб. Кравец, без оружия, печальный и осунувшийся, стоял рядом с Иваненко. В эту минуту он показался мне глубоким стариком.

— Что же, Кравец? Ты своей болтовней сорвал операцию. Ты знаешь, что за этом следует? — спросил Иваненко.

— Знаю, товарищ начальник. Я виноват. Погорячился, — тихо сказал старик.

— Ты погорячился, а нас в каждом доме засада ждала. Виноват ты, дед. Пусть начальник и комиссар решают твою судьбу, — закончил Иваненко.

Домнин все слушал молча. Что-то ему не нравилось в этом допросе. Больно ретив был Иваненко, от которого в другое время и слова не услышишь.

Я тоже думал. Жаль мне было старика. Вспомнилось, как он дрался с фашистами на мосту… Правда, тут же всплывали в памяти злополучные сапоги. Дисциплина слабовата. Своеволен старик, болтлив. Надо подтянуть его, надо и в отрядах укрепить дисциплину… Но не может быть, чтобы такой человек сознательно предал.

— Вот что, Иваненко. Отпусти деда. Пусть у нас при штабе побудет, — приказал комиссар.

— Как же так? Мы порядка не наведем, если такое прощать, — разволновался Иваненко.

— Отпусти, — коротко приказал я. — Верни ему оружие.

Когда Иваненко отдал деду оружие, Кравец запрыгал от радости, как ребенок, крепко прижимая к груди автомат.

Иваненко и дед ушли, Домнин посмотрел на меня.

— Что ты думаешь? — спросил я его.

— Думаю, что Иваненко особенно доверять нельзя.

— Основание?

— Пока подозрение, что трусоват, слабоват. Я анализировал его поход за продуктами, допрашивал партизан. Иваненко на базах показал себя безвольным командиром, спасал только свою шкуру…

— Тогда надо его отстранить от штаба.

— Да, надо.

— А в данном случае почему старается? — спросил я.

— Чувствует, что тучи над ним сгущаются, вот и выслуживается. Кравца наказать надо, но не методом Иваненко.

…Было только одно странно: почему нас не трогают фашистские каратели? Мы с Домниным решили дождаться связи с Севастополем и переходить в Заповедник.

А пока комиссар неутомимо сколачивал партийные организации. Назначили парторгов, провели закрытые партийные собрания. В лесу действовал единый пароль.

Двадцать третьего февраля радист Иванов наладил приемник и нам удалось принять приказ Верховного Главнокомандования. Как горды, как счастливы были мы, слушая слова, обращенные к нам, партизанам и партизанкам! Затерянные в крымских лесах, под носом у врага, все мы ощущали в этот ветреный февральский день горячее дыхание Родины: о нас помнят, о нас заботятся. Советская Армия и мы — одно целое.

Я давно не чувствовал себя таким сильным, как в эти дни. И не я один. Об этом приливе бодрости и сил многие партизаны говорили и писали в своих боевых листках, выпущенных в день праздника в каждом отряде.

Наконец каратели вспомнили о нас. К нашему району стали подтягиваться крупные силы. Наша разведка донесла, что в непосредственной близости от партизанских стоянок появились усиленные вражеские отряды. Эти сведения мы немедленно послали в Центральный штаб. Связной, прибывший от командующего, принес нам приказ о передислокации. Видимо, командование партизанским движением решило обезопасить наш район и приказало нам переходить на территорию Заповедника.

Перед выходом в Заповедник штаб разработал план нападения на село Коккозы. Мы узнали, что там, в бывшем Юсуповском дворце, у гитлеровцев были богатые продовольственные базы.

Разведку мы поручили ак-мечетцам, выделив им на помощь деда Кравца. Калашникова особо предупредили, чтобы Кангиева он в разведку не посылал, порекомендовали использовать для этой цели агронома Бекира Османовича Османова. Этот человек, хороший знаток Крыма, отличный проводник, был очень уравновешенным, спокойным, незаметным и оживал только тогда, когда получал боевое задание, к тому же никогда не подводил.

Для рекогносцировки местности командиры отрядов собрались на скалу Орлиный залет.

Я впервые попал на вершину этой поистине орлиной скалы. Какой горизонт! На юго-востоке тянется бесконечная цепь вершин самой высокогорной части Крыма; подернутые дымкой, еле проступают очертания высшей точки Таврии — Роман-Коша. На северных склонах яйлы — черные пятна букового леса, перемежающегося с горными пастбищами — чаирами. Под нами Большой Крымский каньон. На востоке — тройная цепь гор. Где-то там действуют отряды четвертого и третьего районов.

Орлиный залет был до войны излюбленным местом экскурсантов. На скалах, деревьях вырезаны имена, пронзенные стрелами сердца. Но сейчас нам не до сердец. В восьмикратный бинокль рассматриваем объект нашего нападения — Юсуповский дворец. Тщательно изучаем подступы. Со скалы отлично виден рельеф. Ущелья, овраги, скалы. Кажется, намечаются удачные пути подхода.

В операции должно участвовать более трехсот партизан.

Исходной позицией для выхода в бой назначили лагерь Ак-Мечетского отряда. Завтра в 16 часов все командиры должны сосредоточиться в этом районе. Такой приказ был передан в штабы отрядов.

Когда вернулась разведка, посланная Калашниковым в Коккозы, мы с комиссаром пошли лично выяснить обстановку. Каково же было наше удивление, когда перед нами предстал Кангиев!

— В Коккозах около 250 немцев и полицаев, сегодня прибыла одна машина, забрала двух коров и уехала. В ближайшем селе Фоти-Сала до 1000 человек гарнизона, но вооружены слабо, ни минометов, ни пушек нет, — спокойно доложил Кангиев.

— Откуда данные?

— Мы зашли на окраину к знакомому кузнецу. Он рассказал.

— Вы ему ничего не говорили о наших делах?

— Нет, что вы, товарищ комиссар!

— Кто был с вами?

— Кравец и Османов.

— Позвать их сюда. Вы идите отдыхать.

Мы с Домниным переглянулись: почему Калашников все-таки послал его?

Правда, у нас никаких веских данных против Кангиева нет.

Мы ждали Кравца и Османова. К последнему все относились с большим уважением, он всегда четко и толково докладывал о разведке, не болтал лишнего, аккуратно, без всякого шума выполняя ответственные задания.

Османов повторил все сказанное Кангиевым.

— Слушайте, Османов, вы не наблюдали за Кангиевым? Он все время был с вами?

— С нами, никуда не отлучался.

Мы предупредили Османова и Кравца, чтобы о разговоре нашем никому не проболтались.

Отряды собирались в Ак-Мечетский лагерь. К двум часам дня сбор был закончен. Мы собрали в штабную землянку командиров. Не успел я слово сказать, как в землянку вбежал Черников.

— Большая группа противника поднимается по тропе к Чайному домику, — с волнением доложил он.

Прибежал Якунин.

— С Маркура идут гитлеровцы.

— Тревога! Все в отряды!

На одной заставе уже началась стрельба.

— Немедленно возьмите под стражу Кангиева, да и всех разведчиков! — приказал я.

— По-моему, давайте арестуем одного Кангиева, — посоветовал комиссар.

— Согласен! А вы, товарищ Красников, как с деньгами? — спросил у бывшего начальника района.

— Сейчас спрячу в тайник, — очень спокойно ответил он.

Выстрелы все ближе и ближе. Длинная очередь станкового пулемета — это наши, черниковцы.

Завязался бой. По лагерю уже жужжали пули. Красников что-то замешкался.

Признаться, я был удивлен спокойствием его. Видно, он не трус.

При засадах Красников обычно с денежным мешком за плечами лежал, спокойно поглядывая на фашистов сквозь стекла своего пенсне, и ни один мускул не дрожал на его лице. Отходил он часто последним. Идет, бывало, с полуавтоматом в руках, не торопясь, словно поджидая отставших. Надо сказать, что такое спокойствие в бою очень благотворно действует на окружающих.