Страница 20 из 39
Он предлагает ей разорвать с мужем. Но Анна с удивляющею его "поверхностностью и легкостью суждений" упорно отказывается. Вскоре выясняется ее беременность. Вронский снова указывает ей на невозможность "так оставаться". "И ей, которая так боялась, чтоб он не принял легко ее беременность, теперь было досадно за то, что он из этого выводил необходимость предпринять что-то".
Толстой объясняет: "главная причина этого было то слово сын, которого она не могла выговорить. Когда она думала о сыне и его будущих отношениях к бросившей его отца матери, ей так становилось страшно, что она старалась только успокоить себя лживыми рассуждениями и словами, с тем, чтобы все оставалось по-старому, и чтобы можно было забыть про страшный вопрос, что будет с сыном".
Ложь продолжает тянуться. Все больше любовь как будто покрывается грязными, сальными пятнами. Вронского временами охватывает "странное чувство беспричинного омерзения". Анна вздрагивает от отвращения, чувствуя место на руке, к которому прикоснулись губы мужа. И все-таки она, "со своею сильною, честной натурой", продолжает жить, отдавая на величайшее поругание женскую свою природу.
"Но во сне, когда Анна не имела власти над своими мыслями, ее положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей. Одно сновидение почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: "как хорошо теперь!" И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она удивлялась тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь, что это гораздо проще, и что они оба теперь довольны и счастливы. Но это сновидение, как кошмар, давило ее и она просыпалась с ужасом".
В снах этих, с мукою и отчаянием, женщина старалась соединить в одно любовника и отца своего ребенка, - то, что должно быть и не может не быть одним, но что у нее было два.
Катастрофа разразилась. На скачках под Вронским упала лошадь. Испуг Анны выдал ее. И в объяснении с мужем она заявила, что не может переносить, ненавидит его, что она - "любовница" Вронского.
Сначала Анна радовалась, что теперь наконец ее положение выяснится, определится. Но на следующее утро "ей стало страшно за позор, о котором она прежде не думала... Она спрашивала себя, куда она пойдет, когда ее выгонят из дома, и не находила ответа. Ей представлялось, что Вронский не любит ее, что она не может предложить ему себя, и она чувствовала враждебность к нему за это".
Приходит письмо от мужа с его решением: свет не должен ничего знать, они продолжают по-прежнему жить вместе, и с Вронским она должна порвать.
"Анна села к письменному столу и заплакала, всхлипывая и колеблясь всею грудью, как плачут дети. Она плакала о том, что мечта ее об уяснении, определении своего положения разрушена навсегда. Она знала вперед, что все останется по-старому, и даже гораздо хуже, чем по-старому. Она чувствовала, что то положение в свете, - которым она пользовалась, - что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся с любовником, что, сколько бы она ни старалась, не будет сильнее самой себя. Она никогда не испытает свободы любви, а навсегда останется преступною женой, под угрозой ежеминутного обличения, обманывающею мужа для позорной связи с человеком чужим, с которым она не может жить одною жизнью. Она знала, что это так и будет, и вместе с тем это было так ужасно, что она не могла представить себе даже, чем это кончится. И она плакала, не удерживаясь, как плачут наказанные дети".
Вот что, оказывается, главным образом удерживает Анну от разрыва с мужем! "Положение в свете", а не сын!.. С другой стороны, и для Вронского разрыв этот оказывается вовсе не таким уже желанным. "Он был взят врасплох и в первую минуту, когда она объявила о своем положении (беременности), сердце ее подсказало ему требование оставить мужа. Он сказал это, но теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись без этого, и вместе с тем, говоря это себе, боялся, не дурно ли это".
Одной дорого ее положение в свете, другому - его свобода... Что же такое для них их любовь? Серьезное, важное и радостное дело жизни или только запретное наслаждение? Помешали наслаждению, - и остается только плакать, "как плачут наказанные дети"? А ведь когда зарождалась любовь, Анна проникновенно говорила Вронскому: "Любовь... Это слово для меня слишком много значит, больше гораздо, чем вы можете понять..."
Анна идет на свидание с Вронским.
"Получив письмо мужа, она знала уже в глубине души, что все останется по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником. Но свидание это все-таки было для нее чрезвычайно важно. Она надеялась, что это свидание изменит их положение и спасет ее. Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания скажет ей: брось все и беги со мной, она бросит сына и уйдет с ним".
Но у него во время объяснения с Анной мелькает мысль: "Лучше не связывать себя".
"Прочтя письмо, он поднял на нее глаза, и во взгляде его не было твердости. Она поняла тотчас же, что он уже сам с собой прежде думал об этом. И она поняла, что последняя надежда ее была обманута".
Словами Вронский продолжает говорить о необходимости разрыва.
"Я надеюсь, - он смутился и покраснел, - что ты позволишь мне устроить и обдумать нашу жизнь. Завтра...
Она не дала договорить ему.
- А сын? - воскликнула она. - Ты видишь, что он пишет: надо оставить его, а я не могу и не хочу сделать это".
Вот только когда она вспомнила о сыне! Неужели не ясно, что сын не представлял такой уже неодолимой преграды для их соединения?
Во время этого же свидания Анна говорит:
"Для меня одно и одно - это твоя любовь. Если она моя, то я чувствую себя так высоко, так твердо, что ничто не может быть для меня унизительным. Я горда своим положением, потому что... горда тем... горда... - Она не договорила, чем она была горда. Слезы стыда и отчаяния задушили ее голос".
О, если бы Анна действительно была горда!.. Будь она горда, уважай она свою любовь, - и она чувствовала бы себя "высоко и твердо", и понимала бы, что нельзя эту любовь волочить по грязи. Нет, она не горда. А гордости понадобится еще много, очень много.
Анна продолжает жить с мужем. Видается с Вронским вне дома, и муж знает про это. И Анна ждет, придет "что-то", от чего все изменится. Вронский, невольно подчиняясь ей, тоже ожидает "чего-то не зависимого от него, долженствующего разъяснить все затруднения". С негодованием Анна говорит Вронскому о муже:
"Это не человек, это министерская машина. Он не понимает, что я твоя жена, что он чужой, что он лишний..."
Но как же сама-то Анна не понимает, что она не жена Каренина? Как не понимает своей обязанности не ждать, а действовать?
Каренин говорит ей: "Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет жене свободу, давши ей честный кров имени только под условием соблюдения приличий. Это жестокость?
- Это хуже жестокости, это подлость, если вы уже хотите знать! - со взрывом злобы вскрикнула Анна.
- Нет! - закричал он. - Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость - бросить мужа, сына для любовника и есть хлеб мужа!
Она нагнула голову. Она чувствовала всю справедливость его слов".
И все-таки остается жить у него! Живет, сама себя презирая, перенося скотские оскорбления от потерявшей регулятор министерской машины. И все менее способной становится она нести свою любовь "достойно", все больше грязнится и отрепывается любовь. Что-то в Анне меняется. Широко и цельно полюбившая женщина вянет, ссыхается. "Анна была совсем не та, какою Вронский видел ее первое время. И нравственно, и физически она изменилась к худшему. Она вся расширела, и в лице ее, в то время как она говорила об актрисе, было злое, искажавшее ее выражение. Он смотрел на нее, как смотрит человек на сорванный им и завядший цветок, в котором он с трудом узнает красоту, за которую он сорвал и погубил его".