Страница 33 из 59
На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты...
"Прощайте, Ксана! - писал я ночью в тетради Кости.- Прощайте еще раз... Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.
Помните, Ксана,- "Я много думаю... Я не могу не думать..." Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..
Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая... Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..
Ваш Костя спит. Я не могу спать. Среди многого другого я думаю еще о том,- кто соберет теперь его разбитые детские мысли!?
Завтра мы отходим за Кубань.
Прощай, Ксана.
А отчего ваша мать в Крыму?.."
За окном светало.
Вечером следующего дня санитарный поезд 1-го Сибирского хирургического отряда медленно отходил от Екатеринодара.
Не доходя до Кубани, перед самым мостом, он остановился. Я высунул из окна голову и долго глядел в темноту.
В три-четыре ряда к мосту тянулись обозы беженцев и войсковых частей. За ними, играя далекими огнями, молчал Екатеринодар. Над Екатеринодаром проходили низкие черные тучи. Они ползли на нас, все ближе и ближе,- а мне казалось, Екатеринодар под ними все глубже и глубже опускается вниз...
НОВОРОССИЙСК
Третий день бушевал над Новороссийском норд-ост.
Длинные, сине-черные волны на Главном рейде бежали вдоль берега, взбрасывая вверх оторванные от пристани бревна и доски. Бревна становились на дыбы и, ударяясь друг о друга, гремели, как далекие орудия. За рейдом море казалось белым. Морская даль гудела.
Мы вышли из вагона и пошли к горам, по направлению к цементному заводу.
Под стеной завода, укрывшись от ветра, длинноногие солдаты-англичане играли в футбол. Под голом, согнув голые колени, метался голкипер. За ним стояли офицеры. Покуривая трубки, они спокойно наблюдали за игрой.
- Нет! Пойдем к морю,- сказал я.- Там все же - свои...
На пристани, обступив караул из добровольцев, толпились кубанские и донские казаки.
- По приказанию генерала Ку-те-по-ва! - кричал караульный начальник, офицер-корниловец, прикладом винтовки сдерживая наседающих на него казаков.
- Не хотели воевать? К матери теперь! К ма...
- Пусти, говорю, к пароходу! Генерал Сидорин, говорю...- кричал старый казак-гундоровец... Борода его трепалась под ветром. Шинель взлетела вверх. Под сапоги яркой, красной лентой бежали лампасы.
- Не пустишь? Пущать не ведено? - все ближе и ближе подступал он к корниловцу.- Не пу-у-у-стишь?
Побросав на пристани седла, остальные донцы по-бабьи растерянно размахивали руками.
- Да разве не вместе сражались?!..
- Не одну, что ль, кровь проливали?!
- А на Касторной? Забыл?.. А под Луганском?..
- Подождите! - грозил кулаком гундоровец, уже отступивший под ударом винтовки.- Подождите! Вот заявятся наши части... Заявятся вот с фронта!..
- Осади-и!..
А на рейде, пока еще на якорях, качались пароходы, уже нагруженные беженцами. В стороне от них, около нефтяных пристаней, окруженный миноносцами, неподвижно, точно вросший в воду, стоял английский броненосец "Император Индии". Дальше, почти на черте синего рейда и седого вспененного моря, дымил французский "Жан-Жак Руссо". Мимо него, ныряя, как легкая шлюпка, выходил в море наш маленький узконосый "Дон".
- Этот кого погрузил? - спросил я идущего со мной поручика-алексеевца.
Алексеевец пожал плечами.
За мостом над железнодорожными путями подымалось солнце. Подымаясь, оно цеплялось за крыши вагонов. Вагоны на путях стояли бесконечными рядами. Паровозы первых поездов упирались в море. Последние поезда, как рассказывали вновь прибывающие беженцы, стояли под станцией Тоннельной.
- И всё новые и новые прут! - еще утром сказал нам молодой ефрейтор сводно-партизанского отряда.- Так к вечеру, пожалуй, до Крымской дотянутся!..
Вдоль вагонов серою, унылой цепью медленно тянулись казаки, офицеры, солдаты и беженцы.
- Господа, а где сейчас противник? - спросил группу офицеров мой сосед по вагону, раненный в голову капитан-артиллерист с бронепоезда "Князь Пожарский".
Ему никто не ответил. Цепь тянулась и тянулась дальше. На берегу она расползалась в обе стороны. Густой гул тысячи голосов уже доносился к нам с берега, заглушая тяжелые вздохи ворочающегося под ветром моря.
Солнце поднялось над мостом и остановилось.
- Не время ли? - спросил капитан-артиллерист.
- Пожалуй!
Мы зашли за вагон и сели обедать. Ветер сюда не забегал. Он бежал над крышами, и над крышами швырял песок.
- А ну! - И я встряхнул котелок.- Придвигайся! Камса была покрыта рыжими кристаллами соли. Горечь стягивала рот.
- Гадость какая! Черт!..- плевался капитан-артиллерист.- И хлеба ни крошки...
- Смотрите, господа! - вдруг поднял голову поручик-алексеевец.- Ах, сволочь какая!..
В пяти шагах от нас, прислонясь к вагону соседнего состава, стоял английский солдат. Он держал в руках большой толстый ломоть белого хлеба, густо смазанный медом. Крутые челюсти англичанина мерно двигались.
- Харю как вздуло, ишь дьявол!..- а всё ему мало!
- Пирожное... скажу я вам!
- Не нашей жратве под стать!..
Англичанин повернул голову, улыбнулся, подошел и, заглянув в наш котелок, не торопясь опустил в карман руку.
Мы смотрели на него исподлобья.
А англичанин тем временем достал перочинный ножик, спокойно открыл его и, отрезав надкусанный край, протянул нам ломоть, вновь улыбнувшись. На его пальцы желтыми капельками стекал мед.
Мы как-то сразу опустили глаза, потом сразу встали и вошли в вагон.
Котелок за нами опрокинулся. Несколько рыбок покатились по песку.
К вечеру на следующий день мы сидели в вагоне. На верхней полке горел огарок. Стеарин капал на скамейку. Я ловил на рубахе вновь появившихся вшей и, задумавшись о чем-то, топил их в еще не застывшем стеарине.
Но вот в вагон вбежал поручик-алексеевец.
- Господа, в город фронтовики входят. Может быть, идут и наши полки. Господа, айда в город!