Анна, Где Ты

Питер вскинул брови.

- Любопытная Варвара?

- В общем-то да.- И по доброте сердечной добавила: - Но в меру.

- Тогда я совсем не понимаю, зачем тебе о ней беспокоиться.

- Потому что у нес никого больше нет. Я тебе это все время твержу.

Питер сунул руки в карманы плаща - жест, эквивалентный подготовке к бою.

- Слушай сюда, Томазина. Ты не можешь всю жизнь подбирать хромых уток, бездомных собак и подружек, которых никто не любит. Тебе двадцать два года а сколько тебе было, когда я впервые потрепал тебя по головке, когда ты сидела в кроватке? Годика два. То есть я знаю тебя уже двадцать лет. И все это время ты кого-то спасаешь, пора остановиться. Сначала подыхающая оса, потом был полураздавленный червяк, потом бродячие шавки и недоутопленные котята. Тетя Барбара была просто святая, иначе у нее бы поехала крыша. Она тебе все прощала.

По правде говоря, Барбара Брэндон приходилась теткой скорее Томазине, чем Питеру, потому что была урожденная Эллиот и вышла замуж за Джона Брэндона, дядюшку Питера. Она не так давно умерла. В глазах Томазины заблестели слезы, и они стали нестерпимо прекрасны. Она с запинкой сказала:

- Да... Это было очень великодушно с ее стороны.

Питер отвел глаза. Если он и дальше будет на нее смотреть, он дрогнет, а сейчас нельзя проявлять слабость. Сила воли прежде всего. Выстоять в этой неравной борьбе ему помогло лишь то, что Томазина почти сразу же вскинула голову и сказала невпопад:

- Кроме того, я не верю, что ты трепал меня по головке в кроватке.

- Кроме чего, позволь спросить?- До чего все-таки женщины непоследовательны!

У Томазины появились ямочки на щеках.

- О, просто кроме того...

К этому моменту у Питера набралось достаточно надменности, чтобы снова посмотреть на нее.

- Детка моя, я это отлично помню. Мне было восемь лет, почти девять. Не воображай, что я тебя приласкал, ничего подобного. У тебя вся голова была в кудряшках, и я хотел проверить, действительно они такие жесткие на ощупь, какими кажутся, или...

- Они не выглядели жесткими!

- Они выглядели жесткими, как стружки, только черные.

На ее щеках опять возникли ямочки.

- Ну и какими они оказались на ощупь?- Голосок Томазины стал более певучим.

Питер вдруг, словно наяву, почувствовал под рукой те мягкие, пружинящие завитки... Они у нее и сейчас такие же. Он твердо сказал:

- Как перья. И хватит об этом. Нашла повод заговорить о другом, но зря стараешься. Речь сейчас не о твоих волосах, а об Анне Бол, В школе она была для тебя вроде хромой собачонки, и с тех пор ты никак не успокоишься. Но вот она слиняла, и вместо того, чтобы возблагодарить счастливую звезду, ты ищешь бед на свою голову и пытаешься снова ее отловить.

- У нее никого больше нет,- упрямо сказала Томазина.

Питер нахмурил брови, давая понять, что не на шутку начинает сердиться.

- Томазина, если ты будешь это повторять, мое терпение лопнет. У этой девушки нашлись новые друзья, и она слиняла. Бога ради, отстань от нее!

Томазина покачала головой:

- Непохоже. Она никогда не умела заводить друзей, это ее всегда удручало. Особенно тяжело ей пришлось во время войны, потому что она наполовину немка, она жутко комплексовала. У нее была ужасная мать - тетя Барбара ее знала. Так что я не думаю, что у Анны были шансы нормально устроить свою жизнь.

- Но она все же получила работу, не так ли?

- Тетя Барбара нашла ей работу - присматривать за дочерью майора Дартрея.

- Как мне жаль этого ребенка.

- Работа была не из самых удачных, но все же она поехала с ними в Германию и прожила там два года. Она писала ворчливые письма, но не уезжала. А потом они поехали на восток, дочку отдали в детский сад неподалеку от дома матери миссис Дартрей, и Анна отправилась к ее кузине, которой требовалась компаньонка. Там она выдержала только месяц. Кузина - богатая женщина, очень нервная и здорово больная; конечно, они не могли ужиться. Анна написала, что уедет, как только кончится месяц. И что она нашла другую работу и напишет, когда туда доберется. Но так и не написала. Как видишь, я не могу не волноваться.

- Не понимаю почему.

- Я не знаю, где она!

- Узнай у той нервной богачки, у кузины Дартреев.

- Она твердит, что не знает. Говорит, Анна ей ничего не сказала. Она из тех ничего не соображающих теток, у которых тут же начинает болеть голова, если попросишь их вспомнить имя или адрес. Я билась с ней полчаса. Просто какая-то медуза, думает только о себе любимой, ни до кого ей нет дела.

- А что, медузы умеют думать?

- Миссис Дагдейл - вряд ли, она только колышется. Я не смогла вытянуть из нее ни слова про Анну. Питер, мне тревожно. Годами Анна писала мне, по меньшей мере, раз в неделю - по выходным и все то время, что жила у Дартреев.

- Чтобы рассказывать, как ей отравляют жизнь и какие все вокруг негодяи!

- В общем да, в таком роде. Я была для нее отдушиной. Всегда нужно иметь кого-то, кому можно все это высказать. И вдруг - это молчание. Ни единой строчки, прошло четыре месяца, как она уехала от миссис Дагдейл. Тебе это не кажется странным?

- Может, она уехала за границу.

- Это не помешало бы ей писать. Она писала, когда была у Дартреев, она сказала, что еще напишет. Питер, как ты не понимаешь, с ней что-то случилось!

- Я не знаю, что тут можно сделать. Ты поместила глупое объявление в "Тайме", но из этого ничего не вышло.

- Почему это оно глупое?

- Потому что ты напрашиваешься на неприятности,- строго сказал Питер.Ты не чувствуешь, когда нужно отступиться. Никакого благоразумия. Послушай моего совета, оставь все как есть.

Томазина густо покраснела.

- Я бы оставила, если бы знала, что с ней все хорошо. А если нет? Если...- Она остановилась, не желая продолжать. Примерно такое ощущение бывает, когда подходишь к углу и боишься выглянуть - что там тебя ждет? Она побледнела.

Питер упрямо повторил:

- Не понимаю, что ты можешь предпринять.

- Я могу пойти в полицию,- сказала Томазина.

Глава 3

А неделю спустя детектив-инспектор Эбботт пил чай у мисс Мод Силвер, к которой относился с нежностью племянника и с уважением, которым обычно не балуют незамужних тетушек. Мисс Силвер, безусловно, была старой девой, и данный статус вполне ее устраивал. При всем своем великодушии к влюбленным парочкам и почтении к святым материнским обязанностям, она никогда не жалела о своем независимом положении. Теткой Фрэнку Эбботту она не была, но дружеские узы, их связывавшие, не уступали крепостью узам кровным. Ее странности, ее чопорный вид, трогательная челка, стоптанные шлепанцы, цитаты из лорда Теннисона, мелькание спиц в умелых ручках, моральные максимы и викторианская неколебимость принципов постоянно подпитывали его непочтительную смешливость. Но при всем при том он испытывал к ней горячую симпатию, восхищение и уважение, которые редко выражал, но которые всегда были неизменны. С первого знакомства и по сей день все эти чувства неуклонно нарастали, как он однажды признался, сделав это с удовольствием и с тонким расчетом на дальнейшее сотрудничество.