Черное кружево

Фелисити взглянула на Валькура.

— В лодке есть еще место?

— Совсем мало, — ответил Валькур, посмотрев на служанку прищуренными глазами.

— Пожалуйста, давай возьмем ее с собой. Это очень важно для меня.

— Я не буду вам мешать, мсье Валькур, — заверила Ашанти, глядя ему прямо в глаза. — Я вам еще пригожусь, и я… дорого стою.

— Она дорого стоит, — задумчиво повторил Валькур, а потом взглянул на Фелисити. — По-моему, нам не повредит, если мы захватим с собой еще немного движимого имущества.

Фелисити нахмурилась. Неужели он рассчитывал потом продать Ашанти? Она бы ни за что не пошла на это, даже при самой крайней нужде.

— Но, Валькур… — начала было она.

— Очень разумная мысль, — негромко заметила Ашанти.

— Тогда пошли, — сказал Валькур, — мы и так потратили впустую немало времени.

Несмотря на то что им пришлось пережить несколько напряженных минут, они свободно прошли через ворота Чупитулас. Часовой взглянул на Ашанти лишь мельком. В этот вечер его явно беспокоили не те, кто собирался выйти из города, а те, кто желал туда войти. Он находился здесь, чтобы не допускать больших возмущенных сборищ, а не для того, чтобы задерживать возвращающихся домой плантаторов, живущих за городской стеной.

Маленькая лодка, размером чуть больше каноэ, на которой им предстояло добраться до моря, уже ждала в условленном месте. Охранявший ее человек появился из сырой, кишевшей насекомыми мглы, чтобы проводить их. Фелисити и Ашанти сели в лодку. Сторож, грубоватый бородатый мужчина, говоривший с марсельским акцентом, взял лежавшее на носу весло, а Валькур, оттолкнув лодку от берега, расположился на корме. В тишине они отправились в долгое путешествие к заливу.

По берегам болотистого рукава реки, по которому они проплывали, иногда попадались одинокие дома плантаторов. В некоторых окнах горели свечи, делавшие их похожими на маяки; впрочем, большинство домов с плотно закрытыми ставнями казались безжизненными. Какая-то собака с лаем увязалась за ними по берегу, не отставая, как им показалось, на протяжении нескольких миль. Лягушки, обеспокоенные движением лодки, прыгали в воду с тревожным кваканьем. В одном месте они спугнули выводок уток, сидевших у самой воды и взлетевших с шумным хлопаньем крыльев. Через некоторое время им пришлось пригнуться, когда лодка проходила под низким мостиком. Едва этот пограничный знак остался позади, их со всех сторон окружила топь, удушливая и непроглядная.

Фелисити легла на спину, положив под голову узелок, пристроив его на чем-то вроде покрытой брезентом бухты каната. Глядя вверх, она могла различить только медленно проплывающий над головой покров из поросших мхом деревьев, чьи силуэты неясно выделялись на фоне ночного неба, где холодно поблескивали звезды, запутавшиеся в ветвях. Она не жалела, что надела камзол, защищавший ее от холода в эту октябрьскую ночь. Откровенно говоря, Фелисити не ощущала сейчас ни неудобства, ни радости, ни тоски. Такое состояние оцепенения не могло длиться долго, но сейчас оно казалось ей желанным. Скоро наступит время, когда ей придется задуматься о том, что случилось, что она сделала и что из этого вышло. Она вспомнит о Моргане, об этом высокомерном ирландском наемнике на службе у испанцев, о человеке, в гневе лишившем ее невинности, удерживавшем ее возле себя с помощью угроз и отпустившем с состраданием.

Он не догадывался, что она решила уехать. Остановил бы он ее, если бы это стало ему известно? Попытался бы что-нибудь сделать? Этого Фелисити не могла знать.

Этот этап ее жизни завершился, с ним было покончено навсегда. Самое лучшее, что она могла сделать, это забыть о Моргане Маккормаке, начисто стереть его из памяти. Это будет не так уж трудно; те дни, которые ей пришлось провести с ним вместе, не оставили у нее никаких воспоминаний, кроме страдания и унижений, тоски и презрения к себе самой. Да, забвение, пожалуй, будет самым лучшим выходом.

Но кто мог обвинить Фелисити в том, что память, жестокую и несговорчивую, иногда невозможно заставить подчиниться голосу разума?