Шурка Ремзиков

- А... стихотворение назавтра ты тоже знаешь?

Спрашиваю наугад и попадаю прямо в цель: стихотворение назавтра задано.

- Я завтра утречком, перед школой, выучу, - по-своему беззаботно сообщает Шурка и выписывает на узкой ледяной тропинке замысловатую фигуру.

Мы подошли к небольшому домику с красной железной крышей.

- Вот тут Лорка Муравейка живёт, - показывает Шурка и, наверное, желая поскорее прервать своё дорожное знакомство, мчится дальше.

Болтались рыжие уши его старой шапки, мелькали тёмные заплатки на красных штанах. И хоть не видно было его глаз, представлялся мне смышлёный, насупленный и не совсем разгаданный взгляд.

Что-то симпатичное было в этом взгляде.

Шурка здорово изменился за это время. Вытянулся, возмужал. Даже чуб завёл.

На нём были линялая голубая соколка и подвёрнутые выше колен неопределённого цвета хлопчатобумажные брюки. Чёрный непослушный и, как сам хозяин, неухоженный чуб торчал во все стороны из-под некогда малиновой, вышитой серебром, бархатной тюбетейки. Шурка босой - и так жарко...

- Ну что будем делать с вами, орлы? - вновь обращается милицейский старшина к ребятам. - Мне кажется, что всем вам надо сначала в отделение милиции заглянуть. Там быстро решат, кого из вас куда отправить, если уж вам так надоело жить дома и учиться в школе...

Старшина не успел кончить, как вдруг произошло совсем неожиданное. Первым сдался "атаман". Человек, ещё не искушённый жизнью, он подался к матери и, забыв о своём достоинстве путешественника, заголосил вдруг на всю привокзальную площадь:

- Мамочка, я больше не поеду-у-у!..

Это послужило сигналом к отступлению других. Узкоплечего "атамана" с полевой сумкой на боку поддержали остальные.

Капитуляция была самой позорной.

Один лишь Шурка Ремзиков, брезгливо кривя толстые обветренные губы, независимо глядел в сторону, всем своим видом давая понять, что нести ответственность за этот позор он не собирается.

Путешественников поддержали матери. Положение и правда казалось критическим.

Однако, к всеобщему удивлению, рыжеусый старшина совсем неожиданно обратился к главным действующим лицам с таким приказом:

- А ну, орлы, чтобы сейчас же мне никакой сырости не было! И по домам!.. Только имейте в виду: кто ещё раз надумает ехать в Казахстан, пусть заранее напишет заявление в отделение милиции, тогда сразу получит путёвку...

Говорил он последние слова всерьёз или шутил - разобрать было трудно. Но ребята и не очень старались разобраться. Каждый торопился прикрыть своё отступление материнской спиной...

Один Шурка Ремзиков остался. За ним никто не пришёл. И это, по-видимому, его особенно не беспокоило.

- Мне тоже идти? - безо всякого выражения на лице поинтересовался он.

- Обязательно, - ответил старшина. - С нами в отделение. - И тут же, словно сочувствуя, спросил: - Спасовала, брат Ремзиков, твоя команда?

- Ну их, - пренебрежительно отмахнулся Шурка. - Слабаки...

Они пошли впереди, я следом за ними...

В отделении, в комнате инспектора милиции, мы с Шуркой возобновили наше давнее знакомство. За эти три года Шурка, как ни скептически относился он в своё время к учёбе, всё-таки сумел дойти до седьмого класса. Тут бы ему и выбрать уже самостоятельную дорогу в жизни, но помешала переэкзаменовка по алгебре. Эта неудача, однако, особенно не беспокоила Шурку. Чувствовалось, что наука по-прежнему не влекла его и не волновала. Но сказать, что Турка вообще не изменился, нельзя было. Он уже не надеялся, как раньше, на мать, он жаждал самостоятельности, активных действий...

Семья Ремзиковых (мать - уборщица, отчим Шурки - шофёр и ещё трое младше Шурки детей) не имела особых достатков, и не удивительно, что детям в семье приходилось довольно туго.

Мать редко бывала дома. Вечно спешащая, она не успевала как следует присмотреть за детьми и всякий раз на ходу наказывала Шурке следить за ними, чтобы не дрались, чтобы вовремя ложились спать.

Шурка, у которого из-за этих малышей никогда не было свободной минутки, обычно огрызался на приказы матери:

- Нужны они мне. Сама смотри их. Я уроки ещё не выучил.

- Одинаковая с тебя польза. Учишь или нет - всё равно двойки хватаешь, а из троек не вылазишь никогда, - сама того не понимая, в самое сердце ранила Шурку мать.

- Ну и пусть. И не буду учить. Пускай будут одни двойки... - глотал горькие слезы обиды Шурка, стараясь злостью заглушить всю безнадёжность своей судьбы.

- Ну и пусть будут, лихо тебя бери! Я из-за тебя сердце надрывать не стану и биться с тобой не буду... Но гляди, узнает отец, он тебя научит.

- Какой он мне отец...

Шурка не помнил своего родного отца. Но от матери и от соседей он знал, что отец его был человек, какие редко встречаются: и умный, и добрый, и руки имел золотые... Отец не вернулся с войны.

А отчим... Шурка никогда не мог простить ему надругательства над фотокарточкой отца. Фотография эта висела в большой рамке на стене. В первую же неделю, перебравшись в их дом, пьяный отчим разбил рамку и, измяв, стал рвать фотографию его отца...

Страх и отчаяние овладели Шуркой так, что он сначала не мог даже сдвинуться с места... И тогда, и потом он не помнил, как бросился на пьяного отчима, как впился зубами в его чёрный от масла и бензина кулак, как отлетел, отброшенный тяжёлым сапогом, и стукнулся головой о ножку стола... С того дня отчим стал кровным врагом Шурки.

Трезвый, отчим казался молчаливым, невредным человеком. Чаще всего он молча сидел за столом или ложился на кровать и, закинув ноги на спинку, чтобы не пачкать сапогами одеяла, курил одну за другой цигарки... Его не трогали маленькие дети, которые лезли к нему и звали папой. Он их не отгонял от себя, но и не ласкал... Ему было всё равно, что протекает крыша и что надо отремонтировать двери. Пускай об этом заботится жена. Он знал, что она позаботится.

Трезвого отчима Шурка боялся и ненавидел, пожалуй, ещё больше, чем пьяного.

Однако и в Шуркиной незавидной жизни были порой свои огоньки, которые украшали эту жизнь, наполняли её особым содержанием и смыслом, возвышали её.

Одним из таких огоньков был спиннинг.

Он околдовал Шурку и перевернул всю его жизнь с того дня, когда сосед Ремзиковых, капитан Смыкодуб, позвал Шурку с собой рыбачить на Березину.

С того дня спиннинг стал мечтой, заветным желанием, Шуркиной путеводной звездой.

Эту мечту лелеял он целый год. С нею связывал самые невероятные путешествия и уловы... Первыми, с кем поделился Шурка своей мечтой, были его маленькие брат и сестры - его вечная забота и мука. Не имея никакого представления, что это за вещь, и даже не умея выговорить её названия, малыши увлеклись мечтой Шурки и горячо сочувствовали брату.

Мать, у которой не было времени заниматься детскими выдумками, а тем более неоткуда было взять денег на них, спустила мальчишку с неба на землю.

- Погляди лучше, как ты штаны за неделю истрепал. Денег на одного тебя не напасёшься.

- А я у тебя и не прошу денег. Я только говорю, что капитан Смыкодуб в воскресенье наловил спиннингом полное ведро щук, - обиделся Шурка.

- Знаю я, куда ты клонишь... Капитан наловил, так ты ему не ровня. Капитан, если захочет, и "Победу" купит, так, может, тебе тоже захочется?..

Разговор в том же духе продолжался ещё с полчаса. Оба на этот раз никуда не спешили. Мать стирала бельё. Шурка, раскрыв задачник, давно забыл о задачах и был в плену своей мечты.

Разбилась эта мечта совсем неожиданно и оставила в Шуркином сердце глубокую болезненную рану.

Дня через три после разговора Шурки с матерью во двор к Ремзиковым прибился чужой петух. По всей улице ни у кого не было такого голенастого дурака.

Малыши погнались за петухом по двору. Шурка, сунув два пальца в рот, дико свистнул вдогонку. Вместо того чтобы удрать со двора, петух-дурак как-то смешно присел на месте, точно старая курица, икнул и бросился в хлев. Страшно напуганный, через несколько минут сидел он на руках у Шурки, напрасно пытаясь взмахнуть онемевшими крыльями. Шурка слышал даже, как часто стучало испуганное петушиное сердце: тук, тук, тук...