Заколдованный спектакль

- Ухлопают, - согласился Дукачев. Вызвали Трубу.

- Вот думаем, - сказал командир, - на какую тебя роль определить.

Труба разгладил усы и тоже задумался:

- Пожалуй, на роль короля Лира. Командир засмеялся:

- Я не об этом. Что ты вообще умеешь? Ну, колешь дрова. А еще?

- Могу антрекот приготовить, гуляш...

Оказалось, Труба в детстве служил поваренком в харчевне.

- Это дело! - обрадовался Дукачев. - А борщ?

- Могу.

- Ну, так засучивай рукава, - сказал командир. - В помощники дам тебе Таню. А насчет короля Лира - это тоже можно. Только в свободное время.

Через два дня весь отряд уже ел борщ с салом и похваливал повара. А повар сшил себе белый колпак и в этом колпаке, пуча рачьи глаза, заложив руки за спину, ходил по дворам и заглядывал в миски.

На Артемку я не переставал дивиться: как его на все хватало! С учения он шел в сапожную мастерскую и с великим старанием прибивал партизанам подметки. А чуть начинало смеркаться, бежал в амбар на репетицию. Иногда, задумавшись, он улыбался и, видимо, сам того не замечал. Однажды я ему сказал об этом.

- А что ж, - ответил он, - я вроде домой попал, вроде в свою семью. То все чего-то ждал, тревожился, а теперь ничего не боюсь.

- И не ждешь? - спросил я с особым значением. Он взглянул на меня и вдруг вздохнул:

- Нет, жду. Наверно, всю жизнь буду ждать. - Но тут же опять повеселел: Айда на репетицию! Там уже собрались.

Конечно, его уже там ждали: ждал Ванюшка Брындин, ждал голубоглазый застенчивый партизан Сережа Потоцкий, ждали поселковые девушки, ждала Таня помощница Трубы.

Не успев показать в Харькове "Бедность не порок", совсем уже приготовленный спектакль, Артемка с Трубой решили поставить его здесь и с азартом принялись сколачивать драматический кружок. Самой пьесы у них не было, но что за беда! Они знали ее наизусть, а остальные исполнители заучивали свои роли с их слов. Конечно, Гордея Торцова, купца-самодура, играл Труба;

Любима Торцова, уличного скомороха и доброй души человека, - Артемка. Роль весельчака и певуна Гриши Разлюляева дали Ванюшке Брындину. Роль эта сплошь состоит из прибауток, песен и пляски. Ванюшка был от нее в восторге и старался изо всех сил. Митю, скромного, застенчивого приказчика, играл Сережа Потоцкий. На репетициях он смущался, и Митя у него получался очень. натуральный. Хорошо получалось и у Тани, которая играла дочку Гордея - Любу. Тане лет пятнадцать, она худенькая, с бледным лицом и маленькими, глубоко запавшими глазами. Все знали, что мать ее расстреляли немцы, и все ее жалели.

Однажды в амбар заглянул командир. Он постоял, послушал.

- Эх, - сказал он, - сейчас бы что-нибудь боевое, сильное. Да нет еще таких пьес. Ну, ничего и "Бедность не порок" сойдет. Ты, Артемий Никитич, вот на эти слова напирай: "Кабы я беден был, я б человеком был".

Репетировали на подмостках, которые сложили из пустых ящиков. Но не было ни занавеса, ни декораций. Решили так: перед каждым действием кто-нибудь выйдет и объяснит, что тут вот дверь, тут окно, это, мол, не табуретки, а кресла бархатные, а тут вот не ящик, а буфет с посудой и серебряными ложками. Пусть зрители воображают. Купеческие ж бороды можно было и из пакли сделать, только сначала помочить ее в чернилах.

- Занавеса нет, - сокрушался Артемка. - Что это за театр без занавеса!

В самый последний день приготовлений вдруг закапризничал Труба.

- Не буду играть, - упрямо сказал он. - Какой это Гордей Торцов - без цилиндра! Шампанское пьет, все столичное у себя заводит, да чтоб без цилиндра?

Я знал: если Труба заупрямится, лучше его не переубеждать. Постепенно он "отходил", и тогда все улаживалось. Мы повздыхали, и спектакль отложили.

РАССКАЗ ТАНИ

Вечером Артемка, Ванюшка, Таня и я сидели в нашем сарайчике. Я только что вернулся из Щербиновки. Было темно, пахло свежим сеном, которое натаскал сюда Ванюшка. Я невольно вспомнил далекие годы, свое убежище под полом амбара, ночь, проведенную на таком же пахучем сене вместе с милым Евсеичем. Мне стало грустно, как всегда, когда вспоминалось горькое детство. И в то же время у меня было тепло на сердце: ведь я опять с Артемкой, и мы оба служим делу, за которое не жалко и жизнь отдать.

В этот вечер было грустно не только мне: огорченные тем, что спектакль не состоялся, все понуро молчали.

Пришел и Труба. Он пробрался в угол сарая, лег и притворился, будто спит. Но он не спал, ворочался и вздыхал. Наверно, его мучило раскаяние.

- Вот, братцы, какого я помещика знал, - сказал будто ни с того ни с сего Ванюшка. - Всю жизнь он мебель скупал. Получит с мужиков деньги за землю - и едет в Петербург. Раз даже привез кресло из-под самого испанского короля, ей-богу. Весь дом мебелью завалил. Ну, надо правду сказать, мебель была красивая. Посидит он немного на голубом кресле, выпьет водки и пересядет на турецкий диван, с дивана - на розовое кресло, а там опять на какой-нибудь диван. И на каждой мебели по рюмке спиртного хватал. К вечеру до того набирался, что как зюзя ползал. Его кондрашка и хватила. Так что вы думаете? Велел он вытащить всю мебель во двор, облить керосином и спалить. Это - чтоб после его смерти никто на этой мебели сидеть не смел. Вот какой был паразит, закончил Ванюшка, неожиданно повернувшись к Трубе.

- Таня, расскажи и ты что-нибудь, а то ты все молчишь, - попросили мы.

- Я не умею, - вздохнула Таня.

- А ты - как умеешь.

- Ну хорошо, - сказала Таня. - Я про немцев расскажу. Про двух немцев.

И рассказала вот что.

Пришли в рудничный поселок Кульбакинский немцы. Были они в серых куртках с бронзовыми пуговицами, на головах, по самые брови, - стальные каски, и у всех одинаковые лица: без всякого выражения. Переночевали и пошли дальше, а двух оставили.

Один, худой, был офицер, а другой, короткий и толстый, - солдат. Звали этого короткого Карл. Поселились они в школе: офицер - наверху, а Карл внизу. Таня с мамой тоже жили в школе, потому что Танина мама была школьной уборщицей.

У Карла были желтые, выцветшие на солнце брови, а лицо в морщинах. Он сажал к себе на колени Танину годовалую сестренку Пашутку и забавлял ее; блеял овцой, кукарекал, совал девочке в рот свой заскорузлый палец.

А офицер любил играть на фисгармонии и петь что-то тягучее, наверно церковное.

Каждый день, ровно в двенадцать часов, офицер с Карлом шли в тюрьму.

Тюрьма стояла недалеко от школы, серая, обнесенная высокой стеной Иногда оттуда доносились выстрелы. Заслышав их, люди в поселке крестились Таня не раз видела, как раскрывались железные ворота и во двор тюрьмы белоказаки вводили арестованных. Это были шахтеры с соседних рудников.

Что делали офицер с солдатом в тюрьме, Таня не знала. Офицер возвращался раньше, шел наверх, садился за фисгармонию и с чувством пел. А солдат приходил позже. Вид у него всегда был усталый, сапоги в желтой глине. Он мыл руки и садился обедать, а пообедавши, сажал на колени Пашутку и забавлял ее.

Однажды, когда офицер с солдатом ушли в тюрьму, Таня полезла на чердак и стала смотреть в слуховое окно. Двор тюрьмы был виден как на ладони. Сначала во дворе не было никого. Но вот два тюремщика вывели по пояс голого человека и дали ему лопату. За ними вышел Карл. Иногда человек хватался за голову и падал на землю. Тогда Карл не спеша поднимал его и так же не спеша бил в бок сапогом. Пришел офицер. Тюремщик завязал человеку платком глаза и подвел к краю ямы. Потом отошел, вынул револьвер и прицелился.

Выстрела Таня не услышала: в глазах у нее потемнело, ноги подкосились. А когда она пришла в себя и опять заглянула в окошко, то увидела, что во дворе был только один Карл. Он загребал лопатой землю и утаптывал ее сапогами.

- Убить их надо! - крикнул Ванюшка и даже подскочил на сене. - Гранатой!..

- А их уже убили, - спокойно сказала Таня, - Только не гранатой, а кулаком,

- Как кулаком? - удивились мы.