Сон Вовы

Мальчик посмотрел на часы - они оба сильно опаздывали. Она вдруг занервничала:

родители ждут; ну и что, подождут; да, тебе хорошо, у тебя одна мама, а у меня их двое на мою голову... Тогда мальчик спрыгнул с подножки где-то между станциями, прямо на железнодорожную насыпь. Электричка как раз пошла медленно, и он протянул девочке руки - прыгай. Но она не спрыгнула, побоялась, и электричка стала набирать скорость.

Девочка смотрела из окна, как мальчик остался один на насыпи, плакала. Нищий махал кепкой. Сыпалась мелочь...

Потом она долго с удивлением рассматривала комнату, в которую все-таки как-то попала. Это была ее собственная комната, но вся неимоверная, висящая в плоском опрокинутом небе, как самолет в мертвой петле. Она ждала телефонного звонка, но его не было. Телефон не звонил всю ночь напролет. А внизу под окнами лежал город, и все его основные объекты - дома, дороги, парки, стадионы, улицы, детские площадки, площади - сияли блестящими заклепками и цепочками огней.

Город-панк звал ее в свое черное, заклепанное пространство - и она, взмахнув руками, полетела туда от скуки и горя... Прощай, мой юный мальчик!..

...Теперь она мчалась по бескрайней, вспаханной чьими-то неустанными усилиями пустыне почти что из фильма Кубрика "Космическая Одиссея". Он был где-то здесь, ее маленький Одиссей, она повторяла его маршрут; ультрафиолетовые, ядовито-зеленые, инфракрасные волны космического излучения неслись ей навстречу, и она, поеживаясь, удивлялась силе собственной маневренности в этом незнакомом океане чужих грез, надежд и потерь. Мне ни за что не преодолеть всей этой бескрайности, думала она, ведь я так слаба, не знаю, какие педали надо выжимать, чтобы вовремя увернуться, все это похоже на какой-то безопасный тренажер с летальным исходом; только Одиссей мог все это придумать, но ведь ему легко странствовать, он сильный и его никогда по-настоящему никто не предавал...

Почему бы не подать мне хоть какой-то знак?..

И вдруг ее на очередном вираже выбросило - снова в комнату. Но это уже была другая комната. Каждый предмет здесь стоял на своем точном месте, в каком-то единственном и неправдоподобном порядке. Вечно стоял. И все было в единственном числе: дверь, окно, стул, кровать, ваза на столе, вздымающаяся от ветра занавеска... Но самого ветра не было. Пространство было мертвым, выкачанным, как будто в мире нигде больше нет и не будет других дверей, окон, стульев, занавесок... И она поняла, что эта комната детская. Для всех. Навсегда. Но попадают в нее каждый поодиночке, как в какие-то узкие врата. Надо через эту детскую пройти - и тогда откроется. Но ей так хотелось остаться тут подольше, хоть немного пожить! Медленно подойдя к кровати, она увидела, что за колышущейся занавеской покоится чье-то тело.

Рука сама отодвинула белую кисею - на нее смотрела незнакомая старуха, вся в морщинах, с погасшими глазами и неопрятными патлами. Старуха смотрела строго. Но тут же девочка удивилась - та как будто стала меняться прямо у нее на глазах; она молодела, словно в обратном порядке отрывались листки календаря: старость, зрелость, взрослость, юность, детскость... И когда была достигнута предельная точка, все исчезло - никакого тела больше не было...

Теперь в воздухе покачивался огромный Младенец. Он висел, свернувшись калачиком, как чье-то будущее драгоценное дитя в бархатном пространстве вечной Рождественской ночи, и она бросилась к нему, простирая руки и умоляя, не упади - не пропади - не разбейся, пусть не слопает тебя какая-нибудь космическая гадина, спаси и сохрани мое дитя, моего товарища, спаси и сохрани меня, меня, меня...

меня зовут Вова!..

3.

- Где я? Здесь ли, между мертвых лиц?

- Ты ни здесь, ни там.

- А уж если я ни здесь, ни за гробом, то скажы мне, где же я тогда?

Плавт. "Купец".

Сон кончился, но все, оказывается, только начиналось.

Проснувшись рано, она увидела себя в Вовиной детской.

А вот и сам Вова, ее маленький мальчик. Подходит, приближается.

Как он успел вытянуться и подурнеть! На личике звездная россыпь родинок и прыщей, ноги шустрые, ходячие, а глаз - нелюбящий и умный.

- Вова, а где же мое кольцо? Какое? Да то самое! Разве ты не знаешь. Ах, не знаешь. Знаешь, Вова. По глазам вижу, что знаешь. Да нет, я не перекладывала, нет, никуда не засунула - как ты можешь. Вова! Отдай мне кольцо. Я знаю, это ты взял, больше некому. Ах, не брал! Отдай: Это же не просто вещь, это память. Об одном: о твоем: в общем, память. То есть, как это ничего у меня не было, как это? Ты шутишь, Вова. Было, было, а ты взял. Как ты мог?! А если я приду и возьму у тебя самое твое дорогое, например, этот мерзкий розовый колобок - вот я беру и прячу, и больше ты его назад не получишь! Понравится тебе? Что же ты молчишь, хоть поплачь, ты как каменный. Ну на, возьми свой колобкок, он мне не нужен: не нужен! Только и ты мне отдай. Сам знаешь, что! То - на это, или это - на то. Торговаться так уж торговаться! Что, тебе мало? Тебе прибыль нужна? Так вот зачем тебе столько старого хлама, ты старьевщик, Вова! Как ты живешь, зачем тебе все это, я спрашиваю. Да где же это, где?.. Ах, вот! Вот оно! Душа-то у тебя есть, где твоя душа, Вова. Ну зачем, зачем ты это сделал. Зачем, скажи на милость. Скажи правду. Ну скажи, я же спрашиваю. Я спрашиваю! Клянусь, я не рассержусь. Скажи хоть раз. Почему не хочешь говорить. Считаешь мать дурой.

Обижусь. На что же я собственно должна обидеться. Тем более говори. Сказал А, теперь надо Б. Что-что ты хотел?! Чтобы я ушла. Как это ушла. Ну, уехала. Что значит ну, куда это я уеду. Куда, я спрашиваю, должна уехать?! Что-о-о-о? Чтобы меня не было, ты взял память об отце, это стало последней каплей. Ты хотел, чтобы я исчезла с лица земли и меня больше не было. Умерла! Вот чего ты хотел.

Ведь так? Ты решил мне отомстить, но за что! За что? Ведь это я дала тебе все.

Жизнь... Ты ведь весь из меня, из моего ребра, то есть живота. Разве это не убедительно. Да. Вот из этого самого живота, можешь посмотреть. Могу шрам показать, не бойся, он косметический. Не веришь? Ты мне не веришь, подлец. На.

Возьми назад свою игрушку, она тебе дороже мамы. Ты не мой. Не сын. Ты его сын.

Мой так не мог. Откуда ты такой, с какой-такой несчастной планеты. Я тебя ненавижу, понимаешь. В роддоме таких подменивают. А я должна любить вечно. Уеду.

Умру. Радуйся, ты этого хотел. Никогда больше. Вспомнишь тогда. Как я для тебя землю рыла. Пеклась. Сладостью материнской тебя кормила. Захочется спасибо сказать, да некому. Нет. Никому твоя слезиночка не нужна. Сирота. Как есть.

Сиротка, хоть и взрослый уже. Уже взрослый! А помнишь, как маленький меня из кроватки звал. Мама, мама, не отворачивай от меня лицо, смотри на меня, смотри.

Помнишь. Смотрю, сыночек, смотрю...

...Фу, какой снова дурацкий сон! Давай, Вова, просыпаться, ведь тебе же в школу.

Вова, который час? Какое сегодня число, месяц, год?..

Вова роется в кармане своей пижамной курточки - сейчас, сейчас... и вытаскивает оттуда, что бы вы думали, не плюшевого зайца, не пистолетик, а куриную косточку.

Начисто обглоданная, косточка лежит у него на ладони и светится, как мощи.

- Что это?

- Птичка.

- Где ты это взял?

- Там. - Он тычет рукой в мамин длинный халат. И смотрит, вроде бы в чем-то упрекает. Как будто мама птичку съела, а косточку в кармане припрятала. Ела - ночью, тайно от всех, урча от удовольствия, кошачье отродье. А косточку, чтобы никто не узнал - в карман. А Вова догадался, встал раньше всех, оторвавшись от детских снов, и запустил руку в мамин халат!

Вова смеется. Мама плачет. Косточка светится.

Никогда-никогда не поцеловать мне больше твои неходячие ножки, не заглянуть в милые глазки, никогда не прильнет мое дитятко к груди, как к родимой земле - никогда оно больше меня не простит!.. А халат висит на крючке так одиноко, по-ночному висит, словно мамы в нем больше нет и не будет.