Страница 52 из 93
Являться Ленину на суд или нет?
Никогда не забуду встревоженное лицо молодого солдата из караульной службы. Он принес нам газеты, курево, но все не уходил.
- Офицер наш сказывал: уже камеру Ленину оборудовали. Только его, Ленина, до камеры не довезут. "Двум медведям, - говорит, - в одной берлоге не жить". Уже все сговорено: убьют за милую душу. Нельзя ему, Ленину, на суд.
Солдат говорил так горячо, взволнованно, словно от нас, обитателей этой мрачной камеры, зависела судьба Ленина.
Но его тревога, усилившая нашу, все же была приятна нам: ленинская правда в воде не тонет, в огне не горит и сюда пробивается и здесь дает свои всходы.
Наши тюремщики вынуждены были идти на все новые и новые уступки. Днем камеры оставались открытыми.
Не обращая внимания на надзирателей, мы обменивались "визитами" играли в шахматы фигурами, вылепленными из хлебного мякиша. Моим неизменным партнером по шахматам стал Платонов, студент не то двадцати, не то двадцати двух лет в старой, видавшей виды тужурке. Мой друг (а мы вскоре крепко подружились), в отличие от меня, уже тогда неплохо разбирался в марксистской теории, был убежденным ленинцем. Он начинал и заканчивал тюремный день зарядкой, не давал себе ни в чем спуску. И только к одному проявлял слабость - к стихам. Знал он их превеликое множество. Читал просто, без пафоса. Чаще всего - Тютчева и Блока. До знакомства с ним я из всех книг признавал, пожалуй, только детективы и политические. Беллетристику, кроме Горького, считал чуть ли не пустым времяпрепровождением, о стихах и говорить нечего: "барская забава". Что-то похожее я как-то "выдал" своему партнеру по шахматам. Губы его обиженно по-детски надулись, вздрогнули. И тут случилось чудо. Я услышал слова простые и знакомые о том, что мне самому пришлось пережить совсем недавно: "Петроградское небо мутилось дождем, на войну уходил эшелон. Без конца - взвод за взводом и штык за штыком наполнял за вагоном вагон. В этом поезде тысячью жизней цвели боль разлуки, тревоги, любви, сила, юность, надежда... В закатной дали были дымные тучи в крови". В этих стихах о проводах солдата было столько боли, музыки, что сжималось сердце.
"Мы, дети страшных лет России, забыть не в силах ничего..." И снова сказано так, будто поэт видел, чувствовал все то, что было со мной: арест отца, ссылка семьи за Урал, дисциплинарная рота, мучительные минуты под первым в моей жизни артиллерийским обстрелом, смерть друга, похороны на Марсовом поле, приезд Ильича, дни надежды - и вот эта камера.
"И вечный бой! Покой нам только снится. Сквозь кровь и пыль... Летит, летит степная кобылица и мнет ковыль..."
Блок уже сам казался мне частицей, голосом России времен Куликова поля и моего времени, грозного, беспокойного, чреватого грядущими бурями.
Настоящим почитателем Блока я стал позже, в 1919 году, томясь в армейском лазарете после тяжелого ранения под Омском, но музыку, власть его стихов впервые ощутил в камере Петропавловки. Каждый раз, перечитывая Блока, я вспоминаю июль семнадцатого, наши споры и беседы, бледное, одухотворенное лицо моего соседа по камере.
И все же чаще наша камера напоминала филиал Якобинского клуба. Почти ежедневно приходили товарищи из соседних камер обменяться газетами, поговорить, поспорить. Три темы оставались ведущими: Ленин, революция, Советы.
Нытиков среди нас не было. Все без исключения верили в победу пролетарского дела. Не было споров и по вопросу явки Ленина на суд. Тут мнение оставалось единодушным. Мы все радовались, как дети, прочитав в газете "Письмо в редакцию "Пролетарского дела".
Ленин сообщал, что он окончательно изменил свое намерение "подчиниться указу Временного правительства". "Отдать себя сейчас в руки властей, - писал Ильич, - значило бы отдать себя в руки... разъяренных контрреволюционеров..."{93}.
Из "Письма" видно было, что Ленин и в подполье продолжает борьбу, руководит партией: "Мы будем по мере наших сил по-прежнему помогать революционной борьбе пролетариата"{94}.
Но были и спорные вопросы - о темпах развития революции, о Советах.
Нашлись среди нас "левые", отличающиеся этаким революционным зудом. Они считали, что в июльские дни большевики могли и должны были взять власть в свои руки.
- Всякому овощу свое время, - переходил в наступление Платонов. Попытка захвата власти меньшинством - авантюра, в лучшем случае трагическая ошибка. Необходимо сперва привлечь на свою сторону большинство трудящихся - именно к этому призывает нас Ильич. И уже тогда свергать Временное правительство.
С ним яростно спорил некий Сидоров, не то прапорщик, не го унтер-офицер. Смелый до отчаянности, верный товарищ, но страшный путаник в теории:
- Как аукнется, так и откликнется. Нам бы только власть взять, и меньшинство станет большинством. Мы же не для себя берем власть - для народа.
- Ну и сказал! Бухнул в колокол, не глянувши в святцы. А заглянуть, товарищ, не вредно. Революция меньшинства, революция без широкой, активной поддержки трудящихся в конечном счете даже выгодна контрреволюции, так как развязывает руки тьерам и кавеньякам.
Еще яростнее разгорались споры о Советах.
Лозунг "Вся власть Советам!" был нам дорог. Под этим лозунгом тысячи рабочих и солдат вышли на июльскую демонстрацию.
Но как быть теперь? Советы, где верховодили Чхеидзе и ему подобные, по-прежнему существовали. Однако это были уже не те Советы. Они не играли той роли, как в период двоевластия, а стали придатком буржуазного правительства, удобной ширмой, орудием его.
- В Совете заседают, а мы, - горько пошутил кто-то из наших, - сидим.
Шутить шутили, но не так-то просто было сориентироваться в новой обстановке, расстаться с доиюльскими лозунгами, настроениями, иллюзиями. Старшие товарищи в ответ на наши вопросы в "клубе", отвечали, как правило, что-то не очень вразумительное.
"Вся власть Советам"... Каким? "Советам", которыми заправляют Чхеидзе и К°? Но, с другой стороны, как отказаться от привычного, действительно хорошего лозунга?
Во второй половине июля до нас дошли слухи о новой работе В. И. Левина "К лозунгам". Прочитал я ее полностью на второй день после своего освобождения на квартире Барановского. Но содержание статьи нам стало известно еще в тюрьме. Ленин писал, что при крутых поворотах истории порой необходимо быстро менять лозунги, ибо каждый из них должен быть выведен из совокупности политических явлений, обстановки. "Надо смотреть не назад, а вперед, - писал он. - Надо оперировать не со старыми, а с новыми, послеиюльскими, классовыми и партийными категориями". Практически это означало такой решительный шаг, как снятие временно лозунга "Вся власть Советам". Временно потому, что Советы еще сыграют свою роль, но не теперешние Советы, не органы соглашательства с буржуазией, а органы борьбы с ней, "что мы и тогда будем за построение всего государства по типу Советов, это так. Это не вопрос о Советах вообще, а вопрос о борьбе с данной контрреволюцией и с предательством данных Советов"{95}.
Ни растерянности, ни уныния. Оптимизм Ильича{96} передавался и нам, беспокойным узникам Временного правительства.
В ответ на требование рабочих правительство Керенского было вынуждено пойти на определенные уступки. Стали быстро разбирать дела арестованных. 28 июля (10 августа) на рассвете освободили и меня.
Куда податься? В свой полк? Неизвестно, какая там обстановка. Решил пробираться за Нарвскую заставу - там завод, райком партии, дружинники, товарищи. В завкоме Путиловского завода встретил Смолина, Войцеховского и других товарищей. Все меня поздравляли с освобождением. Оказалось, мы не первые. Накануне освободили еще несколько групп. Войцеховский спросил, куда я намерен пойти работать. "Пока, - говорю, - не знаю.
Вот в полк не пошел". - "Ну и хорошо сделал, пошли Я райком партии".
Народу в райкоме было много, особенно дружинников. Организатор района провел короткое заседание бюро, а потом группами и в одиночку приглашал людей к себе.