Страница 8 из 121
На Ваганьковском кладбище истошно, словно жалуясь, кричали поторопившиеся прилететь грачи.
На пустынной Большой Пресненской почти не было прохожих, только старуха в ротонде медленно передвигала ноги в тяжелых кожаных галошах, привязанных к валенкам бечевкой. Андрей обогнал старуху и оглянулся — на него из-под лохматой мужской шапки хмуро посмотрели усталые, печальные глаза.
Пробежал человек в офицерской шинели без погон. Поверх поднятого воротника повязан башлык, на ногах новые желтые австрийские ботинки с обмотками.
С высокой круглой афишной тумбы старик расклейщик сдирал старые афиши и складывал в санки — на растопку. Содрал, поскоблил скребком тумбу, привычно мазнул кистью, приложил и расправил свежую афишу: «Большой театр. Воскресенье 17 марта (нов. стиля) «Лебединое озеро». Вторник 19 марта «Борис Годунов». Федор Иванович Шаляпин».
Расклейщик еще раз махнул кистью и приклеил афишку поменьше. «Дом анархии. Диспут на тему: «Куда идет Россия?» Вход свободный для всех желающих. В буфете бесплатно кипяток».
Расклейщик пошел дальше — потянул набитые бумажным мусором санки.
На перекрестке Большой Бронной и Тверской у газетной витрины стояла кучка людей. Человек в каракулевой шапке пирожком, в пенсне громко читал:
— «Париж, Лондон, София, Берлин, Нью-Йорк, Вена, Рим, Константинополь, Христиания, Стокгольм, Гельсингфорс, Копенгаген, Токио, Пекин, Женева, Цюрих, Мадрид, Лиссабон, Брюссель, Белград. Всем совдепам. Всем, всем, всем. Правительство Федеративной Советской Республики — Совет Народных Комиссаров и высший орган власти в стране Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих, солдатских, крестьянских и казачьих депутатов прибыли в Москву.
Адрес для сношений: Москва, Кремль, Совнарком или ЦИК совдепов…»
Как-то по-особенному звучно, то ли радуясь, то ли с насмешкой, человек в пенсне прочел подпись:
«Управляющий делами Совета Народных Комиссаров Вл. Бонч-Бруевич. Москва, 12 марта 1918 года».
Спрятал пенсне и отошел.
Подбежал парень в желтом дубленом полушубке. От него сильно пахло карболкой, не иначе только что с вокзала.
— Новый декрет? Про что? Про оружие — сдавать в три дня, а то из твоего же по тебе?..
Бородатый солдат с белым отекшим лицом, с забинтованной шеей прикрикнул:
— Перестань молоть! Столицу в Москву перенесли.
— Ясно! Прикатили большевички в Белокаменную! Значит, не сегодня-завтра Петроград отдадут.
— Поаккуратнее выражайся, — обрезал солдат. — И насчет большевичков не бренчи. Я сам большевик! А кому это, по-твоему, Петроград отдадут? Ну? Давай высказывайся…
Парень отбежал и крикнул:
— Известно кому! Кому твой Ленин все отдать хочет? Немцам!
Солдат засмеялся, обнажив желтые, прокуренные зубы, послал парню вдогонку:
— Дурак ты, а еще фельдшер! Навонял карболкой на всю улицу, как обозная лошадь…
Боюсь, не хватит выдержки
— Что с тобой сегодня? — спросил Мальгин, посмотрев на мрачного Андрея. — Здоров? Как твой купец-молодец?
— Я не буду его допрашивать. Не могу!
Андрей рассказал о своей первой встрече с Артемьевым. Мальгин выслушал и ушел, ничего не сказав. Вернулся он быстро, минут через пять.
— Зайди к Якову Христофоровичу.
В кабинете Петерса кроме него, в кресле, стоящем в углу, сидел человек с большой темной бородой и густыми, лохматыми бровями.
— Садитесь, Мартынов, — сказал Петерс. — Почему вы отказались вести дело спекулянта Артемьева?
Андрей молчал, не зная, с чего начать.
Петерс помог ему:
— Он ваш знакомый?
— Хорош знакомый! — вырвалось у Андрея.
И он рассказал все, не забыл упомянуть и про портсигар профессора Пухова. Закончил он фразой, которая, как казалось Андрею, объясняла самое главное:
— Боюсь, не хватит выдержки…
— Что вы на это скажете, Александрович? — спросил Петерс у бородатого.
Тот неопределенно пожал плечами.
— Вы правы, Мартынов, — снова заговорил Петерс. — Сотрудники ВЧК должны, обязаны быть беспристрастными. Человек, лишенный свободы, не может защищаться, а если следователь в дополнение ко всему испытывает к подследственному личную неприязнь — добра не жди…
— Добра? — спросил Александрович. — Разве нас послали сюда творить добро?
— Я имею в виду справедливость, — сухо пояснил Петерс. — Вы свободны, Мартынов.
В коридоре Андрея догнал Александрович.
— Зайдите ко мне.
Пытливо расспросил, как ведет себя Артемьев, на кого дал показания.
— Где ценности, изъятые у него?
— В моем письменном столе.
— Почему не сдали в отдел хранения?
— У кладовщика не оказалось квитанций, и он не принял.
— Хорошо. Идите. Дело и ценности передадите Филатову. Он сейчас к вам зайдет. Портсигар профессора Пухова товарищ Петерс просил вас отдать секретарю Феликса Эдмундовича.
Через час председатель ВЧК Дзержинский собрал всех оперативных сотрудников.
Небольшой кабинет Феликса Эдмундовича заполнили чекисты. Стульев для всех не хватило, некоторые устроились на подоконниках.
За столом Дзержинского, сбоку, сидел Александрович и сосредоточенно чинил карандаш.
Дзержинский стоял за столом, прислонившись к стене, рядом с большой картой Российской империи, утыканной маленькими разноцветными флажками.
— Доложите, Петерс, — приказал Дзержинский. — А вы, Доронин, подойдите ближе.
Все посмотрели на Доронина. Он недавно приехал в Москву из Петрограда. Бледный Доронин исподлобья взглянул на Петерса и встал около стола. — Три дня назад товарища Доронина, — начал Петерс, — послали к бывшему полковнику царской армии Ястребову. Ястребов прибыл из Ростова-на-Дону с поручением от генерала Корнилова, остановился у своей родственницы Полухиной, на Лесной улице. Полухина ничего о враждебной деятельности Ястребова не знала и приняла его как мужа своей сестры.
— Ближе к делу, товарищ Петерс! — перебил Александрович.
— Говорю то, что имеет прямое отношение к делу, товарищ Александрович, — спокойно заметил Петерс. — Надо, чтобы товарищи поняли все правильно. Доронин не вошел, а ворвался в квартиру Полухиной, первым делом обругал хозяйку…
— Я только сказал…
— Помолчите, Доронин, — строго остановил Дзержинский.
— Доронин не предъявил своего мандата, ордера на арест и производство обыска, а с ходу приказал хозяйке сидеть не двигаясь, назвал старой барыней на вате, а ее дочь, пытавшуюся что-то сказать, послал к черту. Обыск произвел некультурно — раскидал по квартире вещи, разбил какие-то фарфоровые безделушки, затоптал ковер. Понятых пригласил только после требования Ястребова. Уходя от Полухиной, Доронин не извинился, а когда она заметила, что он груб, пригрозил: «А ты, барыня, помолчала бы, пока я тебя с собой не захватил!»
— Вранье! Не было этого! Я…
Дзержинский кашлянул, и Доронин замолчал.
— Все подтвердили понятые. Но самый страшный проступок Доронин совершил, допрашивая Ястребова, несколько раз угрожал ему оружием и кричал: «Сознавайся, сволочь, пока я тебя не пристукнул!» Узнав обо всем этом, я отстранил Доронина от ведения дела. У меня все.
Доронин умоляюще посмотрел на Дзержинского:
— Разрешите, Феликс Эдмундович?
— Предупреждаю: только правду!
— Товарищ Петерс доложил правильно, но он забыл добавить, что Ястребов и его мамзель чуть в лицо мне не плевали, обзывали по-всякому… Оправдываться я не буду, ни к чему… Покрывать буржуазию, конечно, можете…
— Все? — спросил Дзержинский.
— Пока все.
Все хмуро молчали. Александрович сосредоточенно чинил карандаш, будто все происходящее к нему не имело никакого отношения.
— Сегодня мне доложили, — заговорил Дзержинский, — что наш новый сотрудник отказался вести дело крупного спекулянта. Не вам объяснять, как сейчас трудно в Москве с хлебом. Вчера, чтобы выдать каждому взрослому по четверть фунта, а детям по трети фунта, надо было иметь двадцать один вагон муки, а поступило восемнадцать вагонов и один вагон пшена. Завтра служащие, в том числе и все мы, не получим ни крошки — все пойдет только рабочим и детям. И вот в такой момент преступники хотели вывезти из Москвы хлеба столько, что им можно накормить сотни людей. Обнаружены подпольные продовольственные склады, найдено много золота.