Тысячелетие

— «Мальчик теряет девочку, мальчик получает девочку», верно?

— Верно. Второй частью мы заниматься не будем. Он потеряет тебя без нашей помощи, вполне натуральным образом. Ну и, конечно же, в конце он тебя не получит.

— Что случилось со счастливыми концовками? — спросила я. — Можешь не отвечать. Они отдали концы, когда я родилась. Приведи мне пример эффектной встречи.

— Вероника Лейк- разочарованная женщина, уезжающая из Голливуда, — покупает на последний доллар яичницу с ветчиной Джоулу Макрею, который оказывается известным режиссером, переодевшимся в бродягу, чтобы собрать материал для нового фильма. «Путешествия Салливана», студия «Престон Стерджес», 1942 год.

— Ты, я вижу, просмотрел кучу фильмов, — сказала я.

— Примерно столько же, сколько и ты. Но у меня базы данных побольше твоих и доступ к ним удобнее.

— Значит, ты велел мне вылить кофе ему на колени для пущей эффектности, да?

— Да. Теперь он тебя знает. Надо дать ему возможность узнать тебя получше.

— Что ты придумал?

Шерман рассказал, и вот я ступила на эскалатор в Окленде.

Когда Смит меня заметил, я залезла рукой в сумочку. Улыбнулась ему, нажала в сумочке на кнопку, и эскалатор остановился.

— Мы с вами часто сталкиваемся сегодня, верно? — сказала я.

Я и не предполагала, что он окажется таким застенчивым. Мне пришлось буквально клещами вытаскивать из него приглашение на ужин. Я даже засомневалась: а так уж ли неотразим мой кожкостюм, как я считала раньше?

Вспоминая об этом теперь, я думаю, что невольно ждала от него такого же знания сценария, каким обладала сама. Мне почему-то казалось, будто он не хуже меня чувствует ниточки, за которые нас дергает кукловод. Но с какой стати? Если на то пошло, его кукловодом была я, только ему-то было невдомек. Из нас двоих я одна читала сценарий- или хотя бы набросок сценария-предстоящего вечера.

Поскольку он не предложил меня подвезти, я решила, что машины у него нет. Поэтому я повела его к стоянке, как было предусмотрено одним из вариантов плана. И там чуть было не прокололась.

Как я уже говорила, микропроцессор снабжает меня данными, но плохо подготавливает к распознаванию образцов. На стоянке была уйма машин, в которых я не слишком разбиралась. То есть названия марок я знала, но «свой» автомобиль должна была выбрать чисто интуитивно.

Рассуждая логически, я решила, что моему социально-экономическому статусу лучше всего подойдет небольшая машина. Но на логику всецело полагаться не следует. Откуда мне было знать, что большие машины не всегда дороже, чем маленькие?

Я выбрала приземистый и неудобный на вид автомобиль. И в ту же минуту, когда подошла к нему, поняла, что промахнулась. Смит бросил на меня недоуменный взгляд. Но отступать было поздно. Я залезла рукой в сумочку, и все дверные замки мгновенно открылись, так что Смит ничего не заметил. Мы уселись, и я взглянула на систему управления. Она показалась мне простой и незамысловатой, жаль только, что не было радара. Я вставила ключ зажигания. Он сам нашел нужную комбинацию, завел машину, и мы поехали.

Это оказалось еще проще, чем я ожидала. Машина двигалась быстрее всех повозок на дороге. Пробираясь между ними, я включила запасную скорость, держа стрелку спидометра как можно ближе к красной линии. И, следя за дорожными указателями, отправилась на площадь Джека Лондона.

Не надо мне было говорить по-французски. Но я уже сказала пару слов официанту, прежде чем сообразила, что это не вписывается в образ.

Еда была паршивая. Все прочие посетители ресторана, без сомнения, находили ее отменной, но мне она казалась безвкусной, как бумага. Наш рацион куда богаче химикалиями, нежели пища двадцатников. Он включает в себя такие компоненты, которые наверняка убили бы Билла Смита или, по крайней мере, вызвали бы сильное отравление. Но я пришла сюда не с пустыми руками. У меня было с собой несколько капсул с ядами, необходимыми любой уважающей себя личности из девяносто девятого столетия. Весь вечер я незаметно бросала их в виски. Заодно они нейтрализовали действие этанола. Поковырявшись немного в тарелке, я налегла на двойной скотч.

Многое из того, о чем рассказывал мне Смит, я уже знала. Как-никак, Билл Смит был наиболее тщательно изученной персоной двадцатого века. Мы просканировали его жизнь от рождения (с помощью кесарева сечения) до смерти.

Поначалу мистер Смит не вызывал у меня ничего, кроме презрения. Глядя на его жизнь со стороны, вы тоже не смогли бы понять, почему парень, которому было дано так много, совершил так мало. Я считала его нытиком и алкоголиком, готовым превратиться в рамолика. У него была ответственная работа- но ее он вскоре бросит, у него была семья- и там он тоже оказался несостоятельным.

Он жил в эпоху, когда человечество, с моей точки зрения, подошло к раю земному ближе, чем в любой другой период своей истории, и в стране, которая была богаче- во всех смыслах этого слова-любой другой страны, когда-либо существовавшей на свете. Дальше род человеческий покатится под горку, пока не достигнет надира-тех замечательных денечков далекого будущего, что я зову своим домом.

Совершенно естественно поэтому, что в мозгах у меня вертелась одна и та же мысль: на что ему-то жаловаться, черт побери?

Но в двадцатом веке куда ни плюнь- обязательно попадешь в нытика. То они озабочены поисками настоящей любови, то хнычут и жалуются на дороговизну. У них есть целая куча слов для выражения недовольства жизнью: angst, e

И в то же время они ретиво и рьяно, с упорством бобров уничтожают планету. Они накопят- со временем- свыше трехсот гигатонн ядерного оружия, прикидываясь, будто не собираются его использовать. Они положат начало процессам, которые- со временем- убьют все виды животной жизни, кроме их собственного, нескольких видов насекомых и миллиона быстро мутирующих микробов. И таким образом обрекут своих потомков (и меня в том числе) на вымирание. То, что они делали сейчас, изменит меня настолько, что я уже не смогу дышать их воздухом и есть их пищу.

Неудивительно, что именно они изобрели понятие экзистенциальной безысходности.

И все-таки одно дело- наблюдать за жизнью человека со стороны и совсем другое- слушать, как он о ней рассказывает. Я приготовилась повеселиться от души, по крайней мере про себя.

Но когда он заговорил, все переменилось. «Бедняга», — подумала я с иронией и вдруг поймала себя на том, что сочувствую ему всерьез.

Он не ныл. Он даже не жаловался. А зря: мне было бы легче сохранить свое здоровое презрение. Но он говорил правдиво и просто. Он одинок. Он не знает, как с этим бороться. Он пытается забыться в работе, однако работа больше не помогает. Он знает, что это глупо, но не может понять, почему все на свете утратило для него значение. Как собственный врач, он прописал себе в качестве лекарства этанол. Лечение вроде немного помогало, но особых результатов не дало. Он знает, сам не зная откуда, что утратил нечто важное, к чему стремился раньше, и теперь катится вниз. И больше не ждет от жизни ничего хорошего.

Я слушала, разрываясь между сочувствием и желанием схватить его за шкирку и трясти до тех пор, пока не приведу в чувство. Наверное, родись я в двадцатом веке, я бы стала работником социального обеспечения. Похоже, я не способна обращаться с козлом как с личностью, не проникшись его печалями. Я не смогла остаться сторонним наблюдателем.

Куда проще, черт возьми, было вырубать этих ублюдков парализатором и отправлять пинком под зад в Ворота. Тогда их вопли не достигали моих ушей.

Что-что, а пил он умеючи. Он, по-видимому, думал то же самое обо мне.

Он так увлекся, что опомнился, только когда принесли еду. Сообразив, что выкладывает историю своей жизни в виде непрерывного монолога, он трогательно смутился и попросил меня рассказать о себе.

16

Тоска (нем., фр.).