Жиголо

- Клянусь!..

- Не нужны мне ваши клятвы, - отмахивается. - Все клянутся, - с тревогой посмотрел в окно, - кому не лень.

- Это мой последний концерт, - защищаюсь из последних сил.

- Матушка жива?

- Да, конечно, - вру я.

Старенький доктор подходит к умывальнику, пускает воду, потом манит меня пальцем к себе. И я иду к нему, доброму сатрапу. Иду, потому, что живу надеждой на чудо.

И оно происходит - и наступает вечер. Я стою за дирижерским пультом, за моей спиной темный зал. Он практически пуст - слушатели пришли, но их очень мало, их почти нет. (Какие могут быть концерты?)

И тем не менее мои руки живут, и летит в свободном полете над пюпитром моя дирижерская палочка. Волшебная палочка. И звучит великая музыка, и будет она звучать пока есть надежда. Но есть ли эта надежда? Я знаю, она есть, потому, что несмотря ни на что мой оркестр играет. Они играют, мои коллеги! Я вижу их родные лица, свободные лица свободных людей. Мы побеждаем всякий раз, когда собираемся вместе, чтобы играть. Пусть зал безмолвен и мертв. Пока есть музыка, есть и мы, сопротивляющиеся агрессивной посредственности.

Но взвизгнули тромбоны, но заплакали скрипки, но вскрикнули флейты. Я вижу тряпичные испуганные лица оркестрантов. И оглядываюсь: по проходу зала шли гвардейцы - они шли несокрушимой, бронированной стеной. Свое оружие несли, словно фанфары - бравые фанфаристы режима.

- Всем стоять! Руки за голову! - командовал офицер, точно явившийся из моего сна.

- Извините, - поклонился я. - У нас есть разрешение на этот концерт.

- Пид-д-драс - это раз! - рявкнул человек с лицом удавленника. - А два: скажи - "кар-р-раул"!

- Позвольте, я не понимаю...

- "Кар-р-раул", я сказал!

И я, чувствуя в груди сгусток стыда и унижения, фальцетом вскричал:

- Кар-р-раул!

И темный свод консерватории лопнул от сытого хохота, и обрушился на меня злорадством и ненавистью, смял и уничтожил.

- Проверка документов! - Гвардейцы крушили пюпитры, стулья, инструменты. - Стоять! Кто из вас ещё не стерилизованный?!.

Я стою у дирижерского пульта и вижу, как в дурном сне, вижу разгром оркестра. Я возвышаюсь над миром, над родными людьми, но я тоже бессилен, как и они. Хрустят кости, хрустит дерево, хрустят души. Со всех сторон несется варварская костоправная музыка.

Потом я вижу: маленький затрапезный флейтист воровато выпростает из внутреннего кармана фрака игрушечный пистолет. И поспешно так - тыкает дуло в свой гордый рот.

- Взять его! - ревет офицер, находящийся где-то рядом со мной.

Его приказ не успевают выполнить: голова флейтиста лопается нелояльными к режиму кровавыми ошметками. И темный свод снова обрушился, содрогнувшись от ужаса и криков.

А что же я? Я увидел внизу, на уровне своих рук, я увидел офицерское и потное, пористое и мясистое... И с отвращением увидел, как жало моей волшебной дирижерской палочки вонзается в округленное глазное яблоко врага.

Дальнейшее помню плохо - отключили свет. Нам обещали новые счастливые времена с Новой Энергией, а свет в помещениях отключали в самые неподходящие моменты. В данном случае, мне повезло: отключили свет и я бежал из родной консерватории.

Город тоже был черен - энергию экономили в государственных целях, готовя широкомасштабную рекламную акцию в честь создания Новой Энергии, способной изменить весь мир.

Бежал я долго, теша себя иллюзией, что можно убежать от страха, разлагающего живую плоть. После осознал себя у длинного бетонного забора. За этим забором находилась больница, где работает мой любимая и единственная. Если есть спасение, то только в ней. В противном случае, меня, преступника, бросят под хирургический нож и через час он уже будет валяться куском казенного мяса в бетонном колодце беспамятства.

Увидев меня, любимая не удивляется, лишь спросила:

- Что это у тебя в руках?

Я поднимаю руку к лицу - в руке дирижерская палочка с запекшей киноварью, похожей на кровь. Впрочем, это кровь, похожая на киноварь.

- Это волшебная палочка, - отвечаю и рассказываю о том, что случилось на моем последнем концерте. - Нам же разрешили играть, - не понимаю. Почему же они так поступили?

- Это их время, - отвечает Анна, - и они будут поступать так, как считают нужным.

- И что делать?

- Бежать! - и смотрела с надеждой на меня.

- Куда бежать? - не понимал. - Они везде, они всюду. У них система контроля, ты же знаешь.

- Тогда почему ты здесь?

- Мне страшно.

- Страшно?

- Страшно одному... умирать...

- Умирать? - посмотрела непонятными глазами. - А так жить не страшно?

- Я тебя люблю, - сказал я.

- Ты не любишь молоко от мертвых детей, - сказала она. - Ты убил офицера национальной безопасности. Ты исполняешь Моцарта и Баха, когда надо играть марши. И ты ещё на что-то надеешься?

И ответ на этот вопрос последовал незамедлительно: взвыла сирена тревоги.

- Это за мной, - догадался я.

- Нет, это за нами, - и приказала идти за ней.

И я пошел за ней, любимой и единственной, по бесконечному больничному коридору, и нас преследовал механический монотонный голос оповещения:

- Всем оставаться на своих местах!

Приказ мы выполнили у грузового лифта. Пока ждали прихода кабины, показалось, что время остановилось - мертвое, молибденовое по цвету.

Наконец лифт остановился - в нем было наше спасение. Открылись створки дверей и мы шагнули в кабину.

- Куда мы? - спросил, чувствуя, как кабина с нами погружается вниз.

- В преисподнею, - улыбнулась Анна.

Да, это была преисподняя для тех, кто наконец получил полную свободу от жизни. На металлических стеллажах стояли гробы - разные, дешевые, из сосны, и дорогие, из ореха. Анна кинулась к компьютерному пульту.

- Что хочешь сделать? - спросил я.

- Я хочу поиграть, - улыбнулась. - Помнишь, мы играли: "умри-воскресни"?

- Помню.

- Вот и хорошо, - и я увидел, как к стеллажу подкатила механизированная тележка, и в её пазы въехал один из гробов.

- Анна! - отступил я.

- Ты хочешь, чтобы тебя стерилизовали?

- Нет, но...

- Ведь не мечтаешь, чтобы из тебя вырезали мозги, - закричала моя любимая, манипулируя у пульта.

Крышка гроба приоткрылась. Там лежал труп - его дутые щеки были покрыты греховными румянами.