Страница 68 из 91
Мир оказался куда жестче и неприятнее, чем я могла только предположить. Разве можно быть счастливой в стране, где такое понятие, как счастье, выжгли каленным железом. Жить успешно среди неуспешных? Жить счастливо среди несчастных? Жить вечно среди мертвецов? Жить и понимать, что обречен на постоянный бой с больным обществом. Жить и знать, что раньше или позже тебя победят. Тогда как жить и зачем жить?
- Подъезжаем, - голос Стахова. - Ты как, Маша?
- Прекрасно, лучше не бывает, - огрызаюсь и вижу бесконечный бетонный забор, выкрашенный в неприятный цвет мочевины.
За этим забором - громадные казенные здания, обшарпанные, с множеством окон-ячеек, где замечаются безликие живые манекены.
Узрев некий пропуск на лобовом стекле джипа, охранник пропускает машину на территорию. Мы катим по дорожке, следуя указателям.
Небольшое одноэтажное кирпичное здание среди деревьев - это морг. Даже в такой жаркий день от него истекает холод - мертвый холод прошлого. Я же ежусь от будущего. Я не хочу такого стылого и страшного будущего. Однако оно наступает - оно есть, это проклятое будущее, превращаясь в немилосердное настоящее.
Видимо, в каждом из нас существует некий НЗ - неприкосновенный запас сил. Кажется, все, вымотан и смертельно устал, и нет никакой возможности жить дальше. И ничего подобного! Твой потенциал оказывается практически безграничным. И продолжаешь жить, и выполнять свои физические функции. Вот только душа саднит точно так, как в детстве ломит ссадина, затопленная йодом.
Я заставила себя выйти из чистой и прохладной, как море, машины в мир, измученный вспышками на солнце и безумными действиями людей, проживающими на шестой планете от этого дневного светила. Я вышла, чтобы заглотить кусок расплавленного воздуха. И этот кусок, подобно свинцу, обжег мою душу, а от хлада мертвецкой она невозможно сжалась...
И я почувствовала: моя душа закалилась, точно легированная сталь. И я почувствовала внутри себя эту звенящую сталь. И от этой звенящей и подлинной стали возникла сила, способная противостоять всему, что мешает нам жить достойно и счастливо.
Старенький, пьяненький и болтливый служитель мертвецкой, отвечающий за сохранность трупняков, как он выразился, встретил нас неприветливо, мол, не положено без соответствующих документов, да и обслуживающий персонал на обеде.
- Вот документы, дед, - Алекс тиснул сторожу ассигнацию цвета весенней американской лужайки, и все врата пред нами отворились.
Мы прошли по плохо освещенному коридору, где возникло впечатление: катакомбы.
- Подружка, небось, - слушала развязный хмельной голос. - Ой, нынче черт-те чё, я вам так скажу. Душегубство непотребное. Ранее порядок был, а сейчас порядка - йок! Та-а-к, неопознанные трупняки... это тута. Тута у нас морозильник. Вишь, какая дверь?
Металлическая дверь с крутящимся колесом по центру походила на сейфовую в банковское хранилище. С заметным усилием старик отвинтил колесо - из хранилища вышла морозная заснеженная зима. Сторож включил свет - и я увидела металлическую стену, состоящую как бы из ячеек. "Как в камере хранения", подумала.
- Вроде тута, - проговорил старичок. - Ежели, говорите, красивая? - И рывком выдвинул из "камеры хранения" стеллаж, на котором под стираной простыней со штампами угадывалось нечто, напоминающее человека. - Отворять, мил человек?
- Давай, отец, - сказал Стахов с обыденным выражением на лице.
До последней секунды надеялась, что произошла ошибка...
Я знала Танечку чуть-чуть, но она была живая, когда её знала, и видеть её под мерзлой простыней не хотелось. Если она там, значит, я тоже виновата - виновата в её смерти. Если бы не я - она бы жила, и жила бы как хотела. Бы-бы-бы - как тавро неотвратимой беды.
Это была Танечка. Грубый шрам вокруг тонкой хрупкой шеи доказывал: голова на самом деле была отделена от туловища. Окоченевшее мертвое лицо напоминало лик мертвого манекена. На ресничных веточках, как на лапах елей, искрились снежинки. Старичок прокомментировал:
- Молодая девка, а ужо отмучилась.
- Она? - спокойно вопросил Стахов.
- Да, - подтвердила и увидела: Танечка плачет, тщась открыть глаза.
Меня повело - менхантер удержал за локоть. И, будто поняв причину моего плохого состояния, объяснил: снежинки растаяли от разницы температуры.
Мертвая Танечка плакала, а не плакала, не могла плакать. Наверное, надо было плакать. Не плакала - стальная оболочка. Защищающая мою душу, не позволяла этого делать.
А мертвые плачут по нам, живым? Не так ли?
Потом я заново вернулась в жаркий день, похожий на пылающие печи крематория. Солнце прожигало крону деревьев и землю, утомленную без дождя но меня прожечь не могло. Озноб бил такой, будто в детстве, когда болела коклюшем.
- Выпей, - сказал Стахов. - Там, в бардачке, коньяк.
- Там пистолет.
- И коньяк.
- Я не люблю коньяк.
- Почему?
- Коньяк пахнет клопами.
- Это французский клопы, они самые лучшие, - усмехнулся человек за рулем авто, мчащегося в никуда. - Убедись сама, Маша.
Помедлила, потом все-таки открыла бардачок - там, за массивным пистолетом "Стечкиным", обнаружила плоскую фляжку. Вытянула её, отвинтила крышку - лекарственный горьковатый запах. Средство от жизненных драм и неурядиц?
- Она хотела в Париж, - вспоминаю. - Теперь Танечка туда не сможет поехать. Ее мечта...
- Париж ждет тебя, - прерывают меня. - Пей.
- Я никогда не пила коньяк, - признаюсь. - Ничего, кроме шампанского. Так, баловалась. Это был высший шик для нас, дивноморских, - хлебнув из фляжки, чувствую, как спиртовая настойка на французских клопах умеряет силу морозного холода в груди. - Кстати, - вспоминаю, - почему в Москве оказалась? Из-за шампанского. Да-да, - утвердительно киваю. - Это тот, которого я... ка-а-ак... йоп-чаги!.. весь в белом... угостил шампанским, а потом, и-и-иях!... - сделала новый глоток.
- А как звали нашего героя? Арнольд, кажется?
- Арнольд. Представляешь? - усмехнулась. - Не имя - анекдот! И вся наша жизнь - анекдот. Ой, голова кружится, как на карусели.
- Наклюкалась, Маша?
- Какое смешное слово: на-клю-ка-лась?
- Поспи.
- Чтобы поспать, надо закрыть глаза.