Тарантул

Она говорит много; слишком много говорит и сама это понимает:

- Говорю и говорю, это я, как родила. Говорливая такая.

- Ты сама садись-садись.

Она покорно исполняет мою просьбу, молчит, ждет. Свистнул чайник, как паровозик на разъезде. По разбитой дороге громыхнул грузовик. Хныкнул ребенок. Женщина подхватилась и убежала к нему.

Из окна тот же вид: спортивная перекладина, детские, почерневшие от времени горки, мусорная мокрая куча; между деревьями на веревке сушится белье.

Когда-то давно мы с Вирджинией сидели здесь, на этой кухоньке; сидели с Веркой, пили вино и наблюдали, как рыхлая женщина с обезображенными болезнью ногами стаскивала с упругой веревки сухое белье. Белье было белым и чистым, как флаги капитуляции.

Вирджиния подняла руку с полным бокалом, Верка подняла руку с ним, она подняла руку, моя первая женщина, и проговорила:

- Смешно... Сухое белье, сухое вино.

Она держала прозрачный бокал перед собой; её незагоревшая остроконечная грудь пружинила из моей рубашки. Она была белая, эта рубашка... Не знаю, как насчет чистоты, но то, что она была белая, я ручаюсь.

- Мой герой писанул! Мокрым не хочет, сухим хочет, - вернулась Антонио. - Он у меня спокойный. Сама удивляюсь: в кого?.. Только глазки зырк-зырк...

- Как ты на меня, - говорю я. - Ну, рассказывай.

Антонио страдальчески морщится, заливает кипяток в заварочный чайник и молчит.

Быть может, и права? Неужели мне интересна чужая жизнь, спрашиваю себя. Неужели меня интересует ещё чья-то жизнь помимо своей? У меня ноет брюхо, мне неудобно сидеть на табурете, но почему же тогда вспоминаю чужую жизнь?

Жила-была девочка. Счастливое детство. Белый передничек, отутюженный воротничок, цветы любимой учительнице в первый день осени - девочка хорошо знала code de la rout - "правила движения", точнее, её мама хорошо знала правила поведения в обществе; потом девочка выросла и взбунтовалась - ушла из дома к друзьям; ей было шестнадцать, этой девочке; чуть позже она забеременела - рожать ей было нельзя, это было бы не соблюдением reqles du jeu - "правил игры", которые она обговорила с родителями, потом неудачное замужество за каким-то генералом, работа в школе, затем... Любили мы друг друга? Не знаю, скорее всего это была попытка. Попытка любви, её мгновение.

Когда стоишь в холодном сумрачном подъезде и делаешь шаг из него в жаркий день - этот скорый переход на солнечную сторону ослепляет...

Потом проходит минута, ты привыкаешь к свету и все видишь, все понимаешь, но почему-то радости это не приносит.

Я пью чай с абрикосовым вареньем, прошлогодним, сладким, и слушаю:

- Я так толком и не поняла. Свадьба скромная, точно похороны. Господи, прости, что я такое говорю?.. Грустно как-то. Хотя жених, конечно, ничего солидный такой, умный, лет ему сто, только разделить на два...

- ?!

- Ну пятьдесят пять.

- Да? - хекаю я. - У неё слабость к старичкам.

- Ну да. Представительный такой, улыбается, знаешь. Дипломаты, они всегда улыбаются, как дурачки... Ну и она, Верка-то, улыбалась... А мне бежать надо. Ванька совсем маленький, третий месяц... Я ей говорю, побегу, она - провожу... Зашли в туалетную, как там, комнату, Там зеркала, во все стены... Верка красивая, не то, что я, корова, опустилась... Поглядела она на себя впритык так... проговорила по-французски или как там... И привет, укатила в Австралию... Это там, где кенгуру, и утконосы, и эти ленивцы симпатичные. Вниз головой висят всю дорогу, представляешь, головой - и вниз. Я бы так не смогла.

- Антонио, - смеюсь я, но смех мой горок.

- Что, Лешенька?

Если бы я не знал Антонио... В том-то и дело, что знаю, хорошо знаю эту женщину, сидящую напротив меня; знаю её потому, что только благодаря ей, сижу сейчас в этой кухне, шесть с половиной метров, на первом этаже.

Это случилось тогда, на море. Мы нашли скалу, нависшую над водой, хороший трамплин для желающих сразу сломать шею и утопиться. Мы с Серовым влезли на её дикую макушку. Волны кипели в камнях. Лилипуточка Антонио загорала на полуденном тихом солнце. У горизонта скользили темные парусинки.

- Нет, я ещё с ума совсем не сошел, - сказал Сашка и сел на гранитный камень. - Жить хочется, родной.

Я швырнул булыжник; он прочертил биссектрису и без звука пропал в водяном взрыве.

- Секунд та-а-ак ...мнадцать, - сказал мой друг. - Пусть кто-нибудь сиганет, а я погляжу. На его труп.

Я испугался. Помню, как трухнул, помню ощущение страха, впервые испытанное, ощущение потери. Тогда впервые почувствовал, что не смогу совершить задуманного. Я хотел прыгнуть с этой скалы, поспорив со своим другом, и вдруг физически ощутил невозможность поступка. Почему? Почему такое бессилие перед обстоятельствами? Понимал, все это глупо и нелепо, но...

Я прыгнул позже, ночью.

Самого полета не помнил, вероятно, чувство самосохранения включилось в секунды падения; после - пронзительная боль в ногах, позвоночнике, голове, затем мягкий и вязкий покой, глубинная радость от мысли, что оказался сильнее нелепых условий.

Пришел в себя от тяжелого запаха прелых водорослей - это был запах боли; впервые его узнал, когда упал с абрикосового дерева и разбил нос. Меня оттащили, сопливого, орущего благим матом, в дом, где даже стены были пропитаны этим запахом; там мне наложили повязку, и я от неё неожиданно ощутил себя старше. Боль старит человека...

Я лежал на водорослях, меня шлепали по щекам. Я пытался проглотить горькую слюну, её было много - я задыхался от нее. Наконец, перевалился на живот, и меня стало рвать морской водой и остатками страха. Потом меня долго мутило от йодистого запаха водорослей...

- Ну, слава Богу, ну, миленький, ну, хорошенький, - голос исчезал, появлялся. - Ну, давай, родненький, живи же...

Я увидел небо, странное небо - без звезд. Нет, это было не небо - это было лицо Тони, девочки, которую мы звали на свой беспечный лад - Антонио.

Она спасла меня.

Были танцы на большой открытой веранде, она была рядом, эта веранда, рядом со скалой. И я ушел к морю - Антонио это заметила. И позже догадалась, что собираюсь сделать. Танцевала, а после догадалась, почему ушел в ночь один. Когда прибежала к скале, с ужасом увидела, как в морскую бездну плюхается мешок с дерьмом, этот мешок с дерьмом плюхается и исчезает, надолго, быть может, навсегда.