Порнограф

На этой высокой и обличающей ноте меня прерывает Хулио, он потрясен моими красноречивыми выводами, но хорошо знает одно — доллар, выпущенный не на территории Соединенных Штатов Америки, считается фальшивым.

— Деревянный доллар, Ваньо, деревянный.

Я аплодирую удачному сравнению и тем не менее не соглашаюсь: деревянный-то деревянный, но фабричное производство натуральное. И будем мы иметь наш настоящий деревянный доллар, самый надежный и лучший в мире!

Эту невероятную версию подтверждает и скромное упоминание в СМИ о том, что МВФ и фонд господина Sodos'а готов предоставить власти кредит на двадцать два слишком миллиарда долларов. На продолжение как бы реформ. Двадцать два миллиарда долларов — это не фунт изюма. И даже такой душечка, как гражданин мира Sodos, ни цента бы не дал на то, что нет в природе. Это я о реформах. Ни цента. Следовательно, мы имеем целенаправленную программу, с помощью которой хотят превратить нашу обессиленную державу в сырьевой и послушный придаток мирового, прошу прощения, империализма. И когда господин Любошиц понял, что приближается катастрофа, то, прежде, чем уйти в параллельный мир, успел спрятать «ключик». Никто бы его не нашел, никто, товарищи. Кроме, разумеется, меня, Ванька Лопухина, на этих словах я сделал попытку поклониться.

Публика, находящаяся в шоке от сольного моего выступления, никак не отреагировала. Все задумались, как дегенераты над миской с манной кашей, где вместо чернослива плавали варенные аппетитные трупики тараканов.

— Ребята, — сказал я тогда с чувством. — Или мне верите, или буду действовать самостоятельно.

Эта деликатная угроза подействовала — Сосо Мамиашвили передернул затвор АКМ и подтвердил готовность идти в бой. Спасать Родину. Хулио задумался, а после поинтересовался у хакера: возможно ли такое производство — производство деревянных долларов?

— Вы знаете, — ответил на это проклятый программист, возвращаясь к экрану дисплея. — Я вполне допускаю такую возможность. Хотя это так дико, товарищи. Невероятно…

А что невероятно? Если наша вся такая страна, где даже на голубом ТВ существует передача «Очевидное — невероятное». Я бы сам не поверил в эту версию о предполагаемой фабрике по выпуску «деревянных» баксов, да весь опыт последних дней, утверждает — это так. Так!

После того, как я удивил всех своим умозаключениями, пришло время изумляться мне. Мы все отправились в кабинет, обитый кожей, где, помнится, мы нарезались до остервенения «Бешеной Мэри». И здесь пришло время поражаться мне. Когда я увидел на полотне слайды, сработанные незнакомыми мне папарацци. Это были портретные зарисовки и видовые картинки пленэра. На зарисовках мелькали улыбающиеся лица господина Савелло и дорогих выхоленных гостей, любителей плавать под парусами. Благодушная встреча в аэропорту, посадка в автомобиль, гостиница, прогулки по Красной площади, снова посадка… Потом прошли картинки подмосковной природы, окруженной убористой колючей проволокой. За ней угадывалась странная зона с небольшими производственными помещениями. И вокруг этой зоны воздвигался высокий бетонный забор.

— Этим снимкам месяц, — сообщил Хулио. — Мы думали, господин Савелло решил воздвигнуть себе пожизненный саркофаг…

Я догадался — это не саркофаг, это куда серьезнее и опаснее, это то, о чем мы ведем речь: строительство фабрики по производству «деревянных» долларов. Месяц — срок большой, если труд ударный. Подозреваю, что фабрику вот-вот хотят сдать под «ключ», иначе не объяснишь активизации наших врагов. С этим утверждением не спорили, но было принято решение убедиться в этом воочию.

— Есть, есть и у нас папарацци, — утверждал Хулио. — Ваньо, ты не один такой шкодник, да? Не волнуйся, без тебя мы никуда. Это я тебе обещаю.

— Спасибо, друг.

На этой оптимистической ноте мы закончили наше полуночное бдение. Я растянулся на диванчике, как на спящем гиппопотаме. Сосо угнездился в кресле горной птицей. И с мыслями, что там готовит нам е' день грядущий, мы уплыли в царствие Морфея.

И приснился мне странный сон: мне трудно дышать. Почему? Я — в каменном мешке. И дверь, обитая цинком. Воздух сперт и воняет страхом, болью, ненавистью, испражнениями, навозом и чесноком. Наверху арестованная в сетку намордника лампочка. И тишина. Тишина. От неё можно сойти с ума. И чтобы этого не произошло, я бью кулаками по двери, бью-бью-бью. Дверь глухо отвечает: бум-бум-бум. Шаги. Я слышу шаги.

— Эй-е-е-е! — кричу. — Я здесь! Здесь?! Почему я здесь! Откройте! Немедленно откройте, черт бы вас всех побрал!.. Не имеете права! Где мои права?!

И дверь открывается. О чудо! И никого нет. Коридор пуст. И я бегу по каменному лабиринту, бегу-бегу-бегу-бегу-бегу и…

Боже мой! Та же дверь. И в ужасе шарахаюсь и снова бегу, и задыхаюсь от страха и унижения, от боли и ненависти. Куда же я бегу?

И снова возвращаюсь к двери. И сам! Сам! Сам! Вползаю в камеру. Но я уже не один. За бюрократическим столиком сидит человечек, он невзрачен, рыжеват, с усиками а lа Hitler, похож на лектора общества «Знание — сила». Под его рукой деревянные счета и гроссбуховский фолиант.

— Устали-с, — приветливо обращается ко мне. — Отдыхайте, Иван Павлович, у нас тут благодать-блядь, тишина. Садитесь-садитесь.

— Не люблю тишины, — говорю, плюхаюсь на казенный стул. — И где я?

— Вопросики у меня возникли, гражданин Лопухин, — не ответив, лектор пролистывает свой том.

— Где я?! И кто вы такой?! — ору. — Можете отвечать, когда вас спрашивают? Или думаете, приклеили усики, и теперь Господь над нашими душами?!.

— А вот кричать не надо. Не надо, Ваня. Не Господь, а больно сделаю.

— Не имеете права.

— Все мы имеем, все, — спокойно говорит и проверяет усики. На месте ли? — Попрошу отвечать на вопросы.

— Это… это черт знает что!

— Вопрос: по какому праву ты, сволочь, пишешь вредный для молодой, понимаешь, нашей власти роман?

— Какой такой роман? — искренне удивляюсь.

— Вот этот самый, — из ящика стола вытаскивает и хлюпает на его дощатую поверхность довольно-таки пухлую рукопись. — Вот этот самый, блядь!

— Что это? — продолжаю не понимать.

— Прочитать-с?

— П-п-пожалуйста.

— Вот это как понимать: «Родина. Всеми преданная. Кто бы из них поверил, что я иду сейчас и говорю нечто патриотическое. Слышны голоса живых сквозь глухо забитые окна. Мертвые просыпаются…» Ну и так далее.

— Ааа, — облегченно вздыхаю. — Так это наброски… это пока все в мыслях, понимаете.

— И как желаете назвать-с?

— Не знаю. Может, «Папарацци»?

— Да-с, после известных и печальных событий под парижским мостом, это словцо заиграло, однако, — соглашается мой странный собеседник. И неожиданно переходит на визгливый дискант. — Но я из-за тебя, писарчук, не хочу лишаться работы! Ты меня понял, мерзавец!

— Не понял, — гордо отвечаю. — Почему такой базар, если роман ещё не написан. — И вспоминаю. — Как мне известно, группой, так сказать, молодых «писателей» создано выдающиеся произведение современности под названием «История херарезации России». Выдающиеся по оплате труда.

— Молчать! — взвизгивает мой оппонент.

— …почти в полмиллиона баксов.

— Молчать, я говорю! — и со всех сил шваркает рукопись на стол.

И я вдруг все понимаю и торжествующе воплю;

— Так, значит, я свой роман напишу? Напишу?!

От моего победного крика лектора передергивает, он морщится, как гном, которого придавило грибом, потом со злобой нажимает потайную кнопку вызова. В камеру вваливается громила с краснознаменной рожей, жующей сухую тараньку. Смотрит на меня мелкими рецедивистскими глазенками.

— Ну-с, Гунченко, объясните гражданину в какой он свободной республике проживает. Имеет честь проживать-с!

— Это можно! — и многопудовый кулак тыркается в меня.

Я отлетаю в ночные звезды, в межгалактическое пространство, к черту на кулички. Потом удается открыть глаза и я слышу участливое:

— Ну-с, будем уважать Власть, Лопухин?