Порнограф

Впрочем, каждый гражданин, живущий в Г., имеет счастливое право выбора: жить или не жить. Проще не жить, и поэтому большинство живет, пожирая собственное, регенерированное говно, надеясь начать новую жизнь. Все с того же вечного понедельника.

Как говорится: «Если бы слабым был я — жил бы беззаботно. Жил хорошо бы я. И весело бы жил. Но сильный я. И — тяжело мне.»

Эх, тяжело начинать новую жизнь, но надо. Надо, Ваня, говорю я себе и плетусь на кухню, чтобы снять с плиты светящий паровозиком чайник.

Длинный коридор нашей комуналки напоминает лабиринт, где в закоулках может потеряться неосторожный человек. На старых плесневелых стенах с протравленными хлорированной водой кишками труб, тянущихся под потолком, висят шкафы, старые одежды, велосипеды и прочая бытовая требуха. Десяток дощатых дверей — за каждой из них плющится мелкой монеткой чья-то единственная и неповторимая судьба. С соседями я знаком пока плохо. Знаю: три божьих старушки, доживающих свой век, три алкоголика, сжигающих свое здоровье, одна добросердечная проценщица Фаина Фуиновна и проститутка Софочка, зарабатывающая честным минетом на жизнь, а также две добропорядочные семьи, ожидающих лучших перемен, то есть расселения, и… девушка Саша, студентка финансово-экономического института. Симпатичная, между прочим. Мы с ней познакомились, когда я по рассеянности завладел… нет, не ею, а лишь её чайником. У Александры оказалась такая же посудина, как и у меня, похожая на «божью коровку». По утверждению моей новой знакомой, у неё прекрасные родители, но жить с ними весьма проблематично, как блуднице в монастыре. И взяв кредит у друзей в коммерческом банке «Столичная недвижимость» (название условное), моя деловая современница прикупила комнатенку, чтобы начать познавать жизнь во всем её многообразии. Каждый строит свой воздушный замок, чтобы потом опуститься на грешную землю. Расквасив при этом нос. А носик, вспомнил я, у будущего финансиста курносенький и в милых конопушках. Жаль, что я не банкир, гонял бы полоумно в спортивном «Пежо», дымил гаванской сигарой, пил французский бурбон, имея под рукой платиновую карточку «Американ-экспресс» и не имея никаких проблем при общении со славненькими губастенькими барышнями. А так — в кармане вошь на аркане, прокусанные компостером билеты на трамвай, отечественные мятые сигареты да дешевый запах одеколона «Русский лес» и неудачника.

Неудача преследует меня, точно свора одичавших псов на полуночном пустыре, затопленным лунным серебристым светом. Необходимо выяснить причину этих провалов. А что выяснять? И так все понятно. Во-первых, я утопист и представляю мир куда краше, чем он есть на самом деле, во-вторых, не злопамятен и даже добродушен, особенно, когда выпью столько, сколько требует моя душа. И тогда я люблю человечество, населяющее номенклатурное космическое тельце нашей планеты, как прихожанки Папу римского. Даже своим бывшим в употреблении женам сочувствую. За то, что когда-то сумел своим обходительным лукавством раздвинуть им их же ноги. Доверчивые дурочки, посчитавшие, что своими мокрыми, дезодорированными и тугими, как резина, капканами, они смогут прихватить меня, личность, прошу прощения, творческую. Не удалось: мальчонка вырвался из приторных глубоких ловушек. И что же? Это дает право плевать ему в душу?

Что там говорить: природа несовершенна, отдав все права на рождение женщине. И теперь многие из этих фуксий занимаются мелким шантажом. Чего стоит, к примеру, мама моей дочери — Асоль Цырлова.

— Это не твой ребенок, — заявляет всякий раз, когда я имею честь появиться перед её кофейного цвета (от гнева) глазами. — Ты, сукин сын, определись, а потом ходи!

— В чем я должен определиться, родная, — искренне не понимаю.

— Ты чужой человек нам, мне и Машке.

— Я хожу к дочери, а не к тебе, Асоль моя.

— Я не твоя! И ребенок не твой! Ты определись, а потом ходи!

— В чем же я должен определиться, родная?

Ну и так далее. По бесконечному кругу непонимания и хаоса. А порядок должен быть, без сомнений: пришел — получил — погулял — вернул — ушел. И все довольны. И дочь. И я. Только не бывшая супруга. А поскандалить по старой памяти. А выпустить пар, как чайник. Как же без этого лакомого кусочка жизни? Чтобы самоутвердиться, чтобы отомстить за безразличие к флиртующим формам, чтобы обратить на себя внимание. Как можно с такой бабой жить? Лучше приходить раз в неделю. К дочери. Которая не выбирала ни папу, ни маму. И проблемы, коих не должны касаться этот маленький, неопределенный, прекрасный мир. И поэтому я всегда стараюсь отстраниться от подобных бесед на тему любви, семьи и проч. Я превращаюсь в задумчивого марабу и делаю вид, что в болоте все в порядке. Кваканье лягушек — музыка для голодного (в смысле, пищи) марабу.

Когда мы с Марией вырываемся на тактический простор улиц, скверов и площадей, то вовсю гуляем, соря казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто книжек, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк… Однажды, помню, мы пошли в зоопарк. Дело было летом. Несчастные наши меньшие братья в тесных клетках, вольерах, загонах с многозначительным безразличием поглядывали на мир людей через решетки, сетки и барьеры. Печальное это было зрелище: измаянные львы, беспокойные и голодные тигры, грязные, пыльные слоны, флегматичные верблюды, третьесортные обезьяны, псевдогордые орлы с подрезанными крыльями… Разумеется, детишек не интересовали сложные коллизии, связанные с арестованным зверьем. Наоборот они радовались экзотической животине: Присядем перед дальней дорогой на распускающейся ветви. Глянь, в воде прозрачной скачут живые рыбы, Под расцветающим деревом скачут живые дети. Еще зеленых юных листьев не свернула в черные трубки соседняя фабрика асфальта. Мир такой прекрасный, присядем на короткое мгновенье, На цветущей ветки, перед дальним отлетом.

Потом мы с дочерью нашли укромную лавочку под старыми деревьями и сели на нее, как две пташки. Отдыхали и беседовали на довольно-таки непростую тему. Мы говорили о душе.

— Папа? — спросила Мария. — А что такое душа?

— Душа — это любовь. Ко всему миру. Ко всему-всему.

— А где она прячется?

— Здесь, — похлопал себя по груди. — В грудной клетке.

— В клетке? Как эти звери, — кивнула в сторону зоошума.

— Да, — задумался я. — Получается так: душа живет в клетке. Как львы, тигры, обезьяны.

— А какая душа у них?

— У кого? — не понял.

— Ну, у обезьяны или слона?

— У слона? — Я понял, что есть вопросы, на которые трудно дать обстоятельный ответ. — У слона… такой огромный, серый, добрый шар.

— А у обезьяны?

— У нее, наверно, как мячик, быстрый и разноцветный.

— А у меня какая душа? — выразительно двигал подбородком — жевала лакомый резиновый кусочек счастья.

— Я даже могу увидеть твою душу, — сказал я. — Надуй-ка шарик?

Моя дочь исполнила просьбу: белый и недолговечный шарик вспух на её губах… лопнул.

— Вот видишь: появилась и спряталась обратно. И будет в тебе жить и жить. Чтобы ты всех любила. И маму, и папу, и солнце, и деревья, и дождь, и своих подруг, и слонов.

— И мороженое?

— И мороженое. Все-все.

— И сколько она будет жить?

Я беспокойно заелозил на рейках: ребенок был слишком любопытен.

— Сто лет, — ответил решительно.

— Ууу, как интересно, — и радостно захлопала в ладоши.

У меня же возникли некоторые подозрения: какой-то странный разговор у нас случился? Ребенок умненький, однако не до такой степени, чтобы интересоваться вечными темами нашего бытия? И поэтому осторожно спросил:

— Должно быть, мама о душе говорила?

— Ага, — беспечно ответила, заинтересовавшись букашками в траве.

— И что же она говорила, ёханы-палы? — педагог из меня никакой, каюсь.

— Говорила, — вспоминала дочь, — что ты, папа, душу в бутылку положил.

— Она тебе говорила?

— По телефону… тете Аяй и Аурочке… А мурашки меня видят? Я для них, как слонище, да?

Я заскрипел зубами от бессилия и злости. Все-таки Творец наказал мужчину, обременив его на вечную жизнь с этим плоскостопным женским племенем. Бедные наши дети. Мы строим для них клетки из нашего нетерпения, непонимания и ненависти. А потом удивляемся, почему они не такие, как мы хотели их видеть. Я, несомненно, хочу видеть свою Марию счастливой и поэтому говорю: