Страница 4 из 43
— Счастливый ты, малыш мой. Нашелся добрый дедушка. Может, и оклемаемся мы с тобой. И поедем к нашей бабушке. Тогда будет все хорошо-хорошо.
Вернулся Иван Михайлович. Спросил:
— Не спится? А надо бы соснуть, сразу бы отлегло. Вот пообедаем — усни. Варится там… Потом ты сама хозяйничать будешь. Хозяйство у бобыля нехитрое.
— Мне к свекрови надо, — задумчиво сказала Ольга. — В Смоленск.
— Что ж, давай езжай, — шутливо отозвался Иван Михайлович. — А не подумала, как ты поедешь такая? Нет, видно, придется пожить тут, покудова не поправишься… Как звать мальца-то?
— Сашкой.
— И ему в дорогу не того. Поживите. Картошка есть, молока надою — козлуха у меня заведена. Была бы жива Прохоровна, старуха моя, она обошлась бы поприветливей. В ту зиму схоронил. Да… А я, вишь, какой…
— Спасибо вам за все. Обидно, от поезда отстала.
— Э-э, мы с тобой еще не знаем — плохо это или хорошо. Разговаривал сегодня по телефону. Что там повсюду творится! Горюшка-то!.. Ой-её… Видно, всерьез лезет, проклятущий!..
Ольга, слушая старого обходчика, опять унеслась на погранзаставу, к Василию, и сердце сжалось, заныло.
— Пойду я — скоро поезд на Москву, — сказал Иван Михайлович все тем же ровным голосом.
— Он остановится?!
— За всю мою службу тут ни один не опнулся, милая.
Ольга безвольно опустилась на постель, закусила губу.
Было раннее тихое, будто и не военное, утро.
На железнодорожном полотне напротив будки путевого обходчика стояла небольшая дрезина, какие обычно гоняют ремонтные рабочие по ближним перегонам.
Торной тропкой от будки шли Ольга и Иван Михайлович. На Ольге по-прежнему была мужнина шинель. Полы распахнуты. Под нею виднелось синенькое платье, на ногах — полусапожки с резинками. Подарки Ивана Михайловича. В правой руке она несла плетенный из ивовых виц саквояж, в левой — жестяной чайник. Обходчик, словно заправский дедушка, держал на руках по всем правилам запеленатого Сашу.
Ольга оглядывалась, волновалась и, похоже, ничуть не радовалась, что покидала гостеприимную будку. Напротив. Если внимательно приглядеться, можно было заметить — она грустная. Да и почему бы немножко не взгрустнуть? Незнакомый, чужой старик приютил ее, уберег от беды, помог набраться сил, все эти дни, что жила она у него, был доброй, заботливой нянькой ее Саши и вот снарядил их в дорогу… Наверное, только родной отец еще мог быть таким.
У дрезины их ожидали две женщины из ремонтной бригады.
— Сюда, на скамеечку, усаживайся, — указала Ольге одна из них, та что постарше.
И когда Ольга села, Иван Михайлович велел ей застегнуть шинель и только потом подал ребенка.
— С ветерком погонят. Не застудится?
— Уж так хлопочете, Иван Михайлович! Мне даже неловко.
— Об чем разговор! — Обернулся к женщинам. — Бабоньки, вы уж подсобите ей в поезд-то устроиться. С ношей ведь.
Та, что постарше, успокоила:
— Разве мы не понимаем бабью долю, Михалыч?
Вторая, востроглазая, усмехнулась:
— В другой раз будем здесь — полный отчет дадим тебе.
Женщины взялись за ручки дрезины. Иван Михайлович совсем растерялся:
— Так… Оленька… Счастливо тебе. Лихом-то старого…
— Ой, что вы, Иван Михайлович! — перебила она. — Век не забуду! — Дотянулась губами до бороды, поцеловала, всплакнула — слезы у нее в те дни близко были.
Дрезина тронулась, начала набирать скорость. Затрепыхался на ветру красный флажок. Ольга помахала свободной рукой Ивану Михайловичу, горячо прошептала:
— До свидания!..
Обходчик долго смотрел из-под руки вслед дрезине, щурился, пока она не скрылась из виду. И казалось ему: умчало безвозвратно что-то дорогое, ненадолго осветившее его одинокую жизнь. Опять будет глядеть он на проходящие мимо поезда, проверять путь на порученных ему километрах и целыми днями молчать, потому что никого не будет рядом.
Добрая, бескорыстная душа у русского человека. Потому ли, что в своей жизни многое вынес он, по-всякому жил — знавал лихолетье, когда защищал свободу родной земли от вражьего нашествия, когда боролся с разрухой, настраивал на лад жизнь, — русский человек всегда чуток к чужой беде, к чужому горю.
Вот так, с душевным участием, обошлись и с Ольгой незнакомые ей люди. Теснота в вагоне была страшная, пассажирами были забиты все углы, тамбуры, люди ехали на крышах вагонов, а ей все же нашлось местечко: быстро поняли ее положение случайные попутчики, такие же, как она, несчастьем спугнутые из родных гнезд.
И разве утерпишь, не поплачешься на свою долю тем, кто участливо спросит про наряд странный, про то, откуда и куда гонит несчастье, возьмется понянчиться с маленьким, напросится сбегать на остановке за кипятком, поделится куском хлеба?
Так Ольгу свела судьба с одной сердечной женщиной.
Укачивала на руках Ольга Сашу извечной нехитрой песенкой:
— О-о! О-о! Баю-бай!.. Спи-и, засыпай… О-о!
А его не брал угомон — все плакал.
Сидевшая рядом в вагоне женщина посоветовала:
— Он ведь сырой. Перепеленала бы.
Ольга в тон песенке, нараспев ответила:
— Ни одной пеленки сухой… Баю-баюшки-баю…
— Надо подсушить. Где они?
— Вот…
Женщина тотчас нашла на стенке какие-то крючки, развесила пеленки. И Саша, словно почуяв заботу о нем, задремал. Женщина пристально поглядела на него вдруг погрустневшим взглядом, спросила Ольгу:
— Куда ж ты, милая, с таким направилась?
Та устало ответила:
— В Смоленск. Там — свекровь…
— Гляжу — наряд-то…
— С границы… В минуту снялась…
— Я вот тоже… Как только с ума не сошла! Видишь, какая?
— Седая…
— А мне тридцать два…
Да, оказывается, не годы нужны для этого: женщина поседела за один страшный час.
Звали ее Ириной. Был на ней поношенный сарафан, который она надела в то воскресное утро, чтобы заняться домашними делами. Муж и десятилетняя девочка еще спали. Ирина решила угостить их летним салатом — направилась за овощами на рынок. И не дошла. Зловещий гул самолетов остановил ее на полпути. Было ли то предчувствие беды, но она как вкопанная стояла посреди улицы, глядела в небо, вдруг потускневшее, и ждала чего-то необычного. Нет, ей никогда не удастся забыть, выкинуть из памяти жуткую картину того утра. Она увидела, как от самолетов отделились черные капли и полетели вниз, к земле, на город, который еще не совсем проснулся, услышала дальний и близкий грохот взрывов…
Домой Ирина бежала обезумевшая: она поняла, что это — война, которую ждали когда-то, но только не вчера и не сегодня.
Она не увидела дома, в котором жила годы, из которого недавно выходила на улицу. Не было и той улицы, по которой она двадцать минут назад шла: улицу завалило рухнувшими домами, заволокло не осевшей еще пылью. Кругом горело, вихрило. А муж?! А дочь?! Ирина хватилась их почему-то не в первые секунды. Эта мысль ударила в голову вместе с догадкой — они ведь тут, под осевшими стенами!..
Минск пылал, рушился, стонал…
Горе ее было пострашнее Ольгиного. В усталых глазах Ирины, казалось, все еще виднелись отсветы взрывов бомб и пожаров, в сердце застыло, окаменело свое и чужое горе. Виденное, пережитое и потерянное в растерзанном Минске посеребрило ей волосы, но не лишило сил и воли к жизни. За скупым разговором с Ольгой она наплакалась по-бабьи, а узнав ее положение, начала утешать. Да, ей надо было встретить Ольгу, чтобы ее тревогами заслонить от самой себя свое неизбывное горе. Ей легко было проникнуться тревогами Ольги.
Хорошо, что ехала Ольга в город, в котором бывала, к своим. Знала: мать мужа — близкая родня — примет с радостью. Свекрови невдомек — бабушкой стала… Вот только сразу спросит о Василии. Невеселый будет разговор…
И в вагоне, кого бы ни послушала Ольга, всех коснулась беда — плачут, охают, утешают друг дружку. Ирина вон тоже. У самой горя по горло, уткнуться бы лицом в руки и рыдать, рыдать… А она еще печется об Ольге: отвлекает ее разговорами от надсадных дум, пеленает Сашеньку. Удивительная женщина! Не сразу и догадаешься, что везет она с собой свою тяжкую печаль. Ждала несколько суток в Минске — не отроют ли под развалинами дома тех, кого они похоронили. Всю первую ночь просидела у этой необычной братской могилы. Старела, но не плакала. Видела — не у нее одной горе. Кинулась помогать людям тушить пожары, спасать пострадавших от новых бомбежек. И когда поняла, что нет уже сил смотреть на людские страдания и что ожидание увидеть и самой похоронить мужа и дочурку напрасно, села в поезд. Ставшая вдовой, одинокой, почерневшая, с впалыми щеками, седая, она казалась раза в два старше Ольги, хотя разница была всего в несколько лет. Ехала Ирина на Север, в родной колхоз, с которым рассталась давненько.