Страница 32 из 43
Куличков не успел смахнуть с лица пот, ему, может, еще не до флага было, поэтому, мельком взглянув в сторону сарая, он сказал:
— Это что… Вот на Красной площади, помню, в Октябрьскую и Первого мая… Разливанное море знамен! Видал кто-нибудь?
— Эх ты, Кулик! — с безобидным укором посмотрел на него Степа.
А тот, казалось, не сразу понял, за что его так.
— Нет, это тоже здорово! — сощурив улыбающиеся глаза, сыпанул повар скороговоркой. — Кто это, ребята, ухитрился-то? А?
Об этом мы и не подумали. В самом деле — кто же?
Над согревающимся лугом дымился парок. Громыхали то далеко, то близко винтовочные выстрелы, где-то справа изредка тараторил короткими очередями пулемет. Все было обычно, так же как вчера и позавчера. Но и ново — над серым сараем горел алый факел!
— Каково им-то! — имея в виду немцев, уже ни к кому не обращаясь, снова заговорил Ермолаев. — Дивятся небось не меньше нашего. Серп и молот посередке врисовать бы в натуральную величину белилами. Вот здорово было бы!..
Гитлеровцы будто подслушали нашего Ермолаева: тотчас по флагу ударили из пулемета. Нам видны были дымки от пуль, врезавшихся в старую крышу сарая.
— Эдак они сбить могут! — испуганно вскрикнул Степа и кинулся к своему пулемету.
Стрелять ему командир не разрешил. Да и гитлеровцы почему-то прекратили огонь.
Флаг они все-таки сбили, правда, позже — уже солнце катилось на закат, и нам видна была теневая сторона флага, ставшего кретоновым. Мы приуныли: ровно кто-то пал в бою — близкий и дорогой.
Ночь прошла беспокойно. Чаще обычного вспыхивали на той стороне речки осветительные ракеты. Бодрствовали на обеих сторонах пулеметчики, объяснявшиеся на понятном для всех языке: «Тк-тк… тк-тк-тк… тк-тк…»
И мы думали, что близившееся утро не принесет ничего нового — будет оно обычным, как всегда, не то что вчерашнее. Но — обманулись. Флаг был на прежнем месте! Целехонький, такой же веселый, огненный, как накануне.
— Воскрес! Молодец! — похвалил Ермолаев то ли флаг, ставший на свой боевой пост, то ли бойца, снова водрузившего его. Что ни говорите, а развевался флаг в недоступном для простого смертного месте.
Мы снова радовались. Опять полыхал на солнце флаг, и был он для нас хорошей, берущей за сердце песней… Мы убеждены были бесповоротно: кто-то из нашего батальона дерзнул удивить, потешить своих, позлить фашистов. Даже предполагали, что пробирался он вон той лощинкой, слева от нас.
Песню тогда я тоже вспомнил — именно о красном знамени.
В Великом Устюге, в педагогическом техникуме, где я учился, был в двадцать седьмом году и позже свой, и незаурядный, хор. Спевки проходили в зале на третьем этаже. Василий Васильевич Демидов, руководитель наш, слегка притронувшись согнутым большим пальцем левой руки к своим крученым, с рыжинкой усам, а правой — дробно ударив по крышке рояля дирижерской палочкой, обычно объявлял, чем мы займемся во время спевки. Однажды он сказал:
— Раскройте партитуру на последней странице. Революционная песня «Красное знамя». Разучим к октябрьскому концерту. Внимание!..
Он проиграл мотив. Песня всем понравилась. Запели сразу уверенно:
Посложнее было с припевом. Много раз повторяли. И вот запели «набело». Выделялся красивый грудной голос нашей солистки Нины Сычевой. Да и все старались.
Звонкая палочка Василия Васильевича на этом месте оборвала песню.
— Басы! — раздраженно кинул он. — Разве вы не чувствуете, что кто-то врет?.. Повторим…
Врал, наверно, я, заслушавшись голосом Нины. Да и вообще, какой я бас? Кто это придумал поставить меня в басовую партию? У меня и теперь не бас, а так какой-то неопределенный голосишко, смахивающий на тенорок.
Мы повторяли. Дошли до того места, где пришлось оборвать. Сошло. Продолжали дальше:
Ничего не скажешь, сильная песня. Особенно последние две строчки, просто-таки пророческие:
«Красное знамя» исполняли мы у себя на праздничном концерте, в городском клубе «Труд и отдых», у водников затона. Хорошо встречали нас всюду…
Обо всем этом думал я на самом переднем крае Калининского фронта, где никого не было ближе нас к врагу, лишь одно красное знамя над старым сараем. А над сараем ли? Ведь в песне-то — над миром реет!..
На этот раз сбили его гитлеровцы рано. Из миномета. Когда появился с термосом Иван Куличков, флага не было.
— Уже?! — не поздоровавшись, уставился он взглядом в сторону речки.
— Позже бы еще пришел… — вяло ответил Ермолаев.
— Сволочи, — мрачно произнес Куличков. — Ничего, завтра снова будет! — уверенно выпалил он. — Не из таких, чтобы струсить!..
Мы было подумали: известен нашему Куличку тот герой. Нет, оказывается, ни он, ни кто другой в батальоне не знал, что это за смельчак.
А флаг, верно, утром опять появился, только вроде бы больше, ярче прежнего, и древко выше. А посредине — в бинокль хорошо видно — серп и молот белеют!
Ликовали мы весь день. Весь день нервничали немцы.
— Этот не сбить! — авторитетно заявил появившийся с термосом Куличков. Вместе с нами он во все глаза глядел на кумачовое пламя у речки.
Степа Ермолаев мечтательно произнес:
— Кабы на железном стержне…
— А может, и на железном. Нам отсюдова не видать, — заметил в ответ Куличков.
«Уж не ты ли это, милый Куличок, устроил?» — вдруг подумал я. Но, взглянув на нашего щупленького повара, усомнился.
В следующую ночь на передовой нас сменил взвод из другого батальона. А потом и весь наш батальон отвели на отдых. Я не знаю, было ли у истории с флагом продолжение. Да для нас это уже не имело значения. И мы не узнали, кто из наших поднимал кумачовый стяг над сараем. Важно другое: я уверен, что мои однополчане, оставшиеся в живых, вряд ли забыли тот гордый, непокорный красный флаг. Не могли забыть! Как волнующая песня, был он для всех нас.
1960
В гостях у сына
1
Он сидел на гауптвахте вторые сутки и уже успел многое передумать. То бранил себя за дурной норов, из-за которого не раз попадал в немилость, бранил не жалеючи, словно постороннего. То представлял себя наедине с командиром подводной лодки: раскрывал перед ним душу, давал слово комсомольца никогда больше не оступаться. Выходило это убедительно и жалостливо. Капитан-лейтенант, растрогавшись, прощал все прежние грехи, говорил, что верит — будет матрос Ермолин настоящим человеком. В эти минуты лицо Ермолина становилось умильным, глаза улыбчивыми.
Но стоило вернуться к действительности, как снова настроение портилось. Ведь так дико все вышло! Не совладал с собой, ершился перед старшиной, будто маленький: «Почему все я?.. Не буду!.. Не хочу!» Капитан-лейтенант, конечно, вправе был осерчать. На этот раз он ни о чем не расспрашивал, не укорял, слова были резкими: — Трое суток ареста! Хватит, понянчились!.. Ермолин смотрел себе под ноги, но чувствовал колючий взгляд командира. Даже сейчас, на гауптвахте, вернулось к нему это неприятное ощущение. Чтобы избавиться от него, он начал шагать из угла в угол.
И верно — думы сменились. Он попытался представить, чем занята команда лодки, как обходятся без него, трюмного машиниста Ермолина. Хотелось увидеть грустные, задумчивые лица, услышать сочувственные слова, но, казалось, все были до обидного веселы, увлечены работой, никому не было до него дела.