Страница 30 из 43
— А внучка ничего о них не знает? — повернулся Павел к Власовне.
— Про мать знает, а отец, думает, на фронте.
— Сколько ей?
— Пять уже.
«Моей Галке тогда тоже было пять», — подумал Павел тоскливо и неожиданно для себя сказал:
— Власовна, хотите, чтоб у Тани снова был отец? — И, не дожидаясь ответа, словно боясь, что поспешный ответ ее может все разрушить, Липатов рассказал недавний сон, не утаив свое горе.
Старушка слушала и вместе с ним переживала его несчастье:
— Погибли? Обе-то?.. Какое горюшко свалилось на жену-то вашу!
— Я стал бы вам сыном, вашим Павликом, и Таниным отцом. Разрешите? — произнес он просяще. — Писал бы с фронта… Кончится война — взял бы обеих к себе. Лида обрадуется, приголубит вас, как родную мать. Вот сами поймете. — Он старался говорить как можно убедительнее. — Таня так похожа на Галинку! Я ведь точно такой же, пятилетней, с такими же беленькими косичками оставил ее в Ленинграде. Даже не пришлось попрощаться как следует… Подумайте, Власовна.
Липатов подошел к ней. Она поднялась с лавки, растерянно произнесла:
— Как же это… Павлуша?.. — Голос ее срывался.
Появилась в избе Таня. Она слышала эти ее слова и, закинув головку, уставилась на бабушку. Вдруг кинулась к Павлу, всхлипывая, уткнулась в его колени. Липатов поднял ее. Таня тотчас цепко обвила его шею ручонками, лепетала:
— Наш папа… мой… Я сразу догадалась. Баушка хитрая, не сказала!..
Теперь уж и его душили слезы…
Пусть не осуждают боевые друзья капитана Липатова за то, что в такое горячее время он на сутки задержался подле так неожиданно ставших ему дорогими бабушки с внучкой.
Они гуляли в поле, ходили в лес, сидели на крыльце — и говорили, говорили. Всем троим было хорошо, и особенно отрадно Власовне. «Таня приняла его за родного отца, — думала она, глядя на гостя, пожелавшего заменить того, о ком так много проплакано тревожных ночей! — Сердечко-то ласку чует. Приглядеться — будто похож на моего Павлушу. И улыбается будто так же. Видать, добрый, не обидит старую, выведет в люди малютку…»
Прислушалась к беседе Павла с Таней.
— Далеко-далеко? — спрашивала про что-то усевшаяся к нему на колени Таня.
— За тысячу километров, — отвечал Павел.
— Баушку возьмем? — Искоса взглянула на бабушку. — Не слушай, баушка!
— Пускай слушает, ведь ей тоже хочется поговорить, — заступился за Власовну Павел.
— Возьмем?
— А как лучше — оставим здесь одну или возьмем?
— Лучше возьмем. Ты поедешь, баушка?
— Куда, дитятко?
— Папа, скажи, куда.
— В большой-большой город.
— Поедешь, баушка?
— Поеду, как же. Куда вы с папой — туда и я.
— Баушка говорила — папа забыл дорогу домой. А ты не забыл, папа?
— Сначала забыл, потом вспомнил.
— Больше никогда не забудешь?
— Ни-ког-да! Разобьем фашистов — снова приеду, тебе куклу привезу. Красивую-красивую. Надо куклу-то?
— Да.
«Все-таки похожа на Галку, — снова подумал Павел, любуясь Таней, своим найденышем. — Только вот родимое пятнышко переселилось с мочки на щеку и вместо голубеньких ленточек в косичках пестрые лоскуточки».
Заморосил дождь. Они с крыльца перебрались в избу, и беседа продолжалась. Но уже недолго. Павел сам прервал ее:
— Пожалуй, пора мне и в путь-дорожку дальнюю. — Он хотел произнести это беззаботно, а дрогнувший голос выдал его волнение.
Таня сразу притихла. Власовна поднялась с лавки, хотела что-то сказать и лишь часто заморгала глазами. Липатов снял с колен Ташо.
— Ну, не кручиньтесь! Скоро снова увидимся, — произнес бодро, как только мог, подошел к Власовне, обнял. Потом подхватил на руки Таню, поцеловал и вдруг на губах своих почувствовал Танюшины соленые слезинки. Еле совладал с собой — горький комок застрял в горле и не таял, пока Власовна снимала с гвоздя шинель, пока выводили они втроем из избы на крыльцо, и только там, когда в лицо Павлу дохнул свежий ветер, он немного успокоился.
Взял из рук Власовны шинель, присел на корточки, еще раз поцеловал Таню, тихо спросил:
— Ну, моя хорошая, будешь папу ждать, письма писать?
Таня надула губки и молчала, готовая вот-вот разрыдаться. «Как Галка!» — опять отметил Павел. Распрямился, пожал своей сильной рукой сухонькую руку Власовны.
— Одел бы шинель-то, Павлуша. Дождь ведь, — захлопотала Власовна.
— Ничего, не размокну, — сказал и быстро спустился по ступенькам на тропку.
— Дай бог тебе здоровья! — услышал позади горячий шепот.
Пошел не оглядываясь. Дождь шебаршил по лопухам. Путались в голове мысли. Глубоко вздохнул лишь в поле, словно до этого что-то мешало дышать вольно, полной грудью. Было грустно. Он не замечал ни мокрого подорожника под ногами, ни зыбкой ржи кругом, ни голубого перелеска вдали.
Вышел на большак, в первый раз обернулся. Власовна и Таня стояли на прежнем месте. Второй раз поглядел на Заречье перед тем, как скрыться в перелеске. Но уже не мог различить, есть ли кто на крыльце.
Дождь перестал. Широкая солнечная полоса проплыла от Заречья по ржаному полю, коснулась дороги, захватила на ней путника с серой шинелью, перекинутой через руку. Повеселело кругом, заискрилось.
«Счастливый я, — подумал Липатов. — Нагляделся на Галку… Надо написать Лиде…»
Впереди лежала прямая дорога.
3
Прошел год с небольшим.
Павел Липатов, спрыгнув на тихой станции с подножки запыленного в пути вагона, с чемоданом в руке направился в Заречье.
Стояла первая послевоенная осень. По обе стороны дороги полыхал багрянцем осинник, пламенели кусты рябины, березы неторопливо роняли золотые листья. Хорошо, замечтавшись, идти и не замечать верст, вволю вдыхать лесную прохладу.
Какова-то будет встреча? Бабушка и внучка… Они жили в сердце Павла весь год. И Лида, жена его, после писем и рассказов мужа о Тане давно хотела увидеть ее.
Липатов часто писал Власовне, слал деньги, много думал о ее внучке. И уже не отличал Таню от Галинки, а Галинку от Тани. Они обе слились в одно милое существо.
А дрался!.. Пускай скажет кто-нибудь, что капитан Липатов не был храбрым в бою. Он воевал за Таню, за покой старой Власовны, за Родину, без которой немыслима для него жизнь.
Шли и ему письма из Заречья. Простенькие треугольнички находили Павла, где бы он ни был, как далеко ни кинула бы его война. Последнее получил за несколько минут до отъезда из полка. В письме, написанном рукой девочки-соседки, сообщалось, что к ним в деревню приходила учительница, записывала в первый класс ребят. Заметив Таню, учительница спросила:
— Тебя, девочка, тоже в школу записать?
— Да-а, — тихохонько ответила Таня и приблизилась к столу, за которым сидела учительница.
— А как звать тебя?
— Таня.
— Сколько же годков тебе?
— Шесть.
— Маловато, Таня… Чья ты?
— Баушкина. — Подумала, добавила: — И папина.
— У ней папа в армии, капитан, — успел вставить кто-то побойчее.
— Значит, ты капитанская дочка? — улыбнулась учительница.
После этого Таню, как было сказано в письме, все в деревне зовут капитанской дочкой.
В конверт был вложен листок — Танино рисование: домик с крохотными окошками, из трубы валит дым, вверху лучистое солнышко, вниз от домика к колодцу тянется тропка…
Широкая, задорная песня отвлекла Павла от дум. Слева, на полянке за плетнем, три женщины жали овес. Одна, что поближе, заметила Липатова и, как держала пучок овса, скрученный для вязки снопа, так и застыла. Она, должно быть, сообщила о Павле подругам, и они тоже перестали жать, разогнулись.
— Успех в работе! — крикнул им Липатов.
— Спасибо, — ответила та, что цервой увидела его. — Завернул бы на беседу, служивый!.
— Некогда. Спешу.
— К любушке? Дождется, не умрет.
— Бойка!.. Только почему же от соседок-то отстала?
— А ты взял да и помог бы.
Она обернулась к подругам и что-то сказала им. Те расхохотались и, позабыв о капитане, снова принялись за дело. Липатов ускорил шаг. Вслед донеслась озорная частушка: