Страница 10 из 43
Ольга положила шинель на колени, чтоб начать пороть, и вдруг пахнуло чем-то знакомым, давним, родным, словно подошел сзади невидимый Василий и вот-вот нагнется, положит руки ей на плечи, коснется волос, поцелует шею… Часто-часто забилось сердце.
Шинель еще сохранила запах любимого человека, и уж не остановить было Ольге воспоминаний. Да если б только одни воспоминания! Порола шов за швом, и потому что шинель, эта последняя память о муже, распадалась на куски — где пола, где спинка, где рукав — ни единого целого шва, Ольгу мучило предчувствие: уж не так ли будет и с нею — наперекор желанию, круто, безжалостно рухнут все ее надежды?
Она уткнулась в серое шершавое сукно шинели и тихо заплакала. И она, может, разрыдалась бы, если б не пошевелился и не хныкнул в зыбке Саша.
А спустя час, когда с мельницы вернулась Ирина, Ольга, уже успокоившись, кормила грудью Сашу. Она успела наворковаться с ним о том, что ему, ее радости, скоро стукнет четыре месяца, что он — тот следочек, который остался от папы, самая большая память о нем, его частица, его кровинка…
— Околела, промерзла вся! — видя, что ребенок не спит, шумно пожаловалась Ольге Ирина. Она сбросила с себя мокрый брезентовый плащ, сняла телогрейку, резиновые сапоги. — Еще хорошо, не завозно на мельнице, быстро смололи.
— Сейчас самовар поставлю, отогрею тебя, — сказала Ольга и, уложив Сашу в зыбку, качнула подвешенные над ним бубенчики.
— Поставь, пожалуйста, — откликнулась Ирина. — Я на печи покалюсь… А ты сегодня в хорошем настроении. Молодчина! — похвалила она Ольгу, шагнув на приступок.
— Не все плакать, — улыбнулась та в ответ.
У них продолжались добрые отношения. Ольгу Ирина уважала и нервы ее берегла — старалась не обидеть необдуманным словом.
Ирина улеглась на печи и, глядя в потолок, долго молчала. Потом, вспомнив что-то, ругнулась:
— Старый кривой черт!
— Ты о ком это? — спросила Ольга.
Ирина повернулась со спины на живот, выглянула из-за трубы.
— Ездила сегодня с одним. Ты, наверно, знаешь его. Еремей. Из той деревни, — кивнула она вправо. — В молодости колол дрова и щепа в глаз угодила, окривел на всю жизнь. Старик уж. Так вот, я за мешок, а он, — усмехнулась, — не дает, сам тащит, бережет, вишь, меня. И всю дорогу побасенками угощал. «От вас, — говорит, — от городских, скусно пахнет, не то что от моей Густи». Говорю ему: «Хорошо, старуха твоя не слышит эти комплименты, а то бы задала тебе». — «Старуха, — говорит, — давно уж к себе не подпускает, брыкается. Так что знай — свободный казак я». Старый пень! Подумай, туда же…
— А ты, значит, от ворот поворот? — подкладывая углей в самовар, шутливо спросила Ольга. — Не везет тебе на женихов.
— Верно… — Подумала и добавила: — Болтаю всякую всячину, а на душе у самой!.. — Вдруг умолкла, точно кто зажал ей рот. И лишь через несколько минут тихо, изменившимся голосом сказала: — Все-таки рано с этих лет никем не приласканной вдовой жизнь коротать… У тебя другое положение. У тебя Василий, может, вернется. А Сашка вон…
Ольга промолчала.
Вскипел самовар, и Ирина слезла с печи.
Пили чай с топленым молоком. За столом Ирина опять завела разговор о женихах — на этот раз вспомнила свою девичью пору:
— Девка я была ничего, как у нас говорят, матерушшая, баская, работяшшая. Одна дочь у отца с матерью, остальные — парни. В живых — самый старший и тот по разделу, к нашим неласковый из-за стервы жены, живет верст за пятнадцать отсюдова. А еще было двое — умерли маленькими. Так вот. Стали ко мне сватов засылать. Один из своей деревни, двое из соседних. Ломалась, кочевряжилась — не пошла ни за которого. Наш-то деревенский по уши влюблен был. Ты не знаешь его. На фронте. Ванька, Нинки Пашенькиной муж теперь. Говорил, назло мне женился на ней. И парень подходящий, видный, а уж больно надоедный, прилипчивый. Не любила — и все! Завлек чужой, незнакомый. Из Белоруссии.
— Да как же тебя с ним судьба свела?! — удивилась Ольга.
— Слушай. Наш колхоз поставлял в город одной воинской части капусту, овощи. И я не раз бывала. Он, мой-то суженый, старшиной там служил. Бравый. Заметил. Потом как-то к нам на гуляние приперся… Когда демобилизовался — увез. Уже жену. Беременную.
— В Минск? — спросила Ольга и спохватилась: невзначай коснулась больного места.
Иру, похоже, упоминание Минска не задело. Спокойно ответила:
— Сначала в свою деревню, а после уж туда перебрались… — запнулась и добавила глухо: — На свое несчастье.
Только теперь Ольга заметила набежавшую на ее лицо тень. Но Ирина тотчас попыталась замять свою печаль шумным возгласом:
— Вот так и бывает, Оленька: не знаешь, где тебя поджидает радость, где — беда!
Зимними вечерами часто забегала к Ольге на минутку молодая колхозница Анна Зуева. Муж ее был на фронте с первых дней войны. В бесхитростных беседах с Ольгой она рассказала, как недружно жила со своим Толиком, как постоянно ревновала его к девчатам. Он мужик веселый, гармонист, без него не обходились ни одна свадьба, ни одни крестины. За двухлетнюю семейную жизнь Аня много наговорила ему недобрых слов, и теперь совесть не давала ей покоя.
— Ольга, милая, — плакалась Аня, — как вспомню — ни за что накидывалась на него, на родненького, так сердце и заноет. Вернись он домой сейчас, пускай израненный, уж так бы я любила да берегла его! Краше моего Толика на всем-то белом свете никого нет!
Аня читала Ольге все мужнины письма и ни одного своего не отправила ему, не посоветовавшись с Ольгой. А у той откуда только брались нежные да ласковые слова, которые подсказывала она Ане! Бывало, после Ольгиных размышлений — как бы она написала Толе — Аня заново переписывала свои письма и все приговаривала:
— Чудно: в душе у меня, поверишь ли, совсем-совсем похожие на твои мысли зачинались, а только я за карандаш — улетучивались куда-то.
Ольга же, сочиняя вслух письма к неведомому ей мужу Ани, видела перед глазами своего Васю, и слова такие лились душевные, такая тоска жила в них и такая любовь горела, что Аня, слушая Ольгу, не могла сдержать слез. Вместе с нею плакала и Ольга над своей и чужой судьбой.
За советами к Ольге приходили многие колхозницы-солдатки. Она вроде бы приворожила их к себе сердечным вниманием к скупым бабьим жалобам, к тоскливым откровениям.
До замужества Ольга окончила восемь классов, работала несколько лет на телеграфе — сначала почтальоном, потом телеграфисткой. Среди женщин «Авроры» она была, пожалуй, самой грамотной, если не считать агронома Машу Зорину. Но и девятнадцатилетняя Маша признавала Ольгу за авторитет для себя во всех житейских вопросах. Иногда она давала Ольге книги Льва Толстого, Ромена Роллана, Шолохова, Куприна. Ольга теперь словно другими глазами смотрела на содержание многих произведений, читанных ранее, и удивлялась, как чтение помогало «причесывать», настраивать на хороший лад чувства. Взгляды ее и Маши на прочитанное, на поведение героев почти всегда сходились. Они обе жалели Анну Каренину, оправдывали шолоховскую Аксинью, много и справедливо говорили о расчетливой, бессердечной Шурочке из «Поединка» Куприна, погубившей такого милого Ромашова… Иной раз после прочтения какого-нибудь маленького рассказа про любовь они весь вечер беседовали о нем. Ирина, слушая их, чаще не соглашалась, кидала убежденно что-то, опровергающее их мнение, да и целиком книгу:
— Любовь… Не бывает так в жизни-то, девки! Выдумка тут.
Тогда Маша просила Ольгу:
— Скажи ей, Оля, что ошибается она!
Ольга, не столько поддерживая Машу, сколько задетая сама за живое неверными словами Ирины, тоже горячилась:
— Поверь мне, бывает! И в жизни бывает любовь красивая, большая, настоящая…
— И вы верите? — стояла на своем Ирина. — Ну Маше-то еще простительно — молода. А ты-то, Ольга!..
— Да, и я верю и знаю!
Ольга говорила и видела свою любовь, Василия и себя.
Когда Ольга и Ира оставались одни, Ира вдруг просила: