После первой смерти

Больше четырех лет у меня не было женщины. Больше четырех лет я не пил. Я выпил — я даже смог вспомнить это пойло, дешевое разбавленное виски. Я влил его себе в горло, закашлялся и поставил пустой стакан на стойку, жестом попросив налить еще. Теперь я это вспомнил. До малейших подробностей.

Картина с Оди Мерфи закончилась, но я едва это заметил. Я зажег сигарету. Снова начался фильм с Рэндольфом Скоттом. Я взглянул на часы, висевшие слева, в нескольких ярдах от экрана, синие стрелки, синие цифры. Было уже почти пять. Сейчас уже все известно. Полиция поставлена на уши, и через несколько часов на улицах появятся свежие выпуски «Таймс» и «Дейли ньюс» с моей фотографией для всеобщего обозрения. Может быть, об этом уже передают по радио. И скорее всего, с этого сообщения начнется одиннадцатичасовой выпуск теленовостей.

Я остался сидеть на своем месте. Я опять уставился в экран, и неожиданно фильм показался мне совершенно незнакомым, словно я и не видел его сегодня целиком, от начала и до конца. Внешний вид действующих лиц, диалог ни о чем мне не говорили. Как интересно устроен мозг.

О том, как и почему случаются провалы в памяти, известно очень мало. У одних запойных пьяниц их не бывает вообще. У других они случаются регулярно. Большинство же пьющих людей сталкиваются с тем, что не помнят, что происходит в короткие промежутки времени. Например, у них может выпасть полчаса перед сном. Или в периоды запоя в их памяти образуются отдельные «белые пятна».

Часто потерянные участки памяти можно восстановить. Вспомнить все удается редко, но порой со дна можно извлечь отдельные кусочки и фрагменты, обломки и осколки. Одно воспоминание дает ключ к другому элементу памяти, и, даже если эту головоломку так и не удается сложить до конца, нередко удается собрать достаточное количество фрагментов, чтобы получить представление о рисунке в целом.

Так было с Евангелиной Грант. Я помнил, как заговорил с ней. Я не помнил, как привел ее в гостиницу — очень похожую на «Максфилд» и всего в нескольких кварталах оттуда. Я помнил, как входил с ней в комнату. Помнил, как ее тело двигалось подо мной; я и теперь помню — впрочем, без всякого намека на желание — все особенности строения ее тела. Я настолько отчетливо помню ощущение ее тела, что это превосходит возможности обычной памяти. Я даже спрашивал себя, не случай ли это так называемой «ложной памяти», поскольку мне кажется совершенно неправдоподобным так ясно помнить тело уличной девки, с которой я был лишь однажды, смертельно пьяный, — вспышка памяти в океане беспамятства, — ведь я мог представить себе это тело гораздо более ясно, чем, скажем, тело собственной жены, с которой спал много раз.

Вот что я помню. Я не помню убийства: рассекающего горло ножа, брызг крови и тому подобного. Ничего из этого я не помню.

Нет.

Причина проста. Дело в том, что провал в памяти носит выборочный характер, и в то же время в его механизме, по-видимому, есть что-то от чистой случайности. Я, например, помню вечера, приятные вечера, проведенные в обществе, приятные вечера, когда мы с моими приятелями по факультету и их женами пили и разговаривали, приятные вечера в обществе, после которых я всякий раз просыпался с трех— или четырехчасовыми лакунами и ужасной уверенностью, что в этот темный промежуток беспамятства я совершил нечто непростительное, ни с чем не сравнимое злодеяние, которое невозможно искупить, оскорбил лучших друзей, короче говоря, сделал что-то, чему нет названия, но что само по себе ужасно. Потом выяснялось, что я не сделал ровным счетом ничего плохого, что на моих друзей я произвел впечатление вполне здравомыслящего человека, разве что слегка навеселе.

И тем не менее это выпало, стерлось из памяти.

Да.

Теперь, пока Рэндольф Скотт расстреливал команчей, я жевал сигарету и копался в содержимом собственных мозгов, как привередливый едок. После первого стакана события уже не выстраивались в четкую последовательность, полная хронология отсутствовала. Были лишь вспышки памяти, одни — ярче, другие — туманнее, третьи — вовсе на грани небытия. Я перекладывал эти обрывки памяти так и эдак, как археолог, который работает с поврежденным свитком папируса, пытаясь распрямить отдельные кусочки, разложить их в правильном порядке и понять смысл.

Громкий разговор с рыжим амбалом, моряком торгового флота. Мы по очереди заказываем выпивку, потом он что-то говорит (слов память не удержала), и я бросаюсь на него с кулаками. Я промахиваюсь и растягиваюсь на полу. Он, по-моему, пинает меня ногами. Потом несколько человек вытаскивают меня из бара и бросают на тротуар. Их действия не были ни грубыми, ни деликатными, они просто вынесли меня, как мусор, вынесли и бросили.

Потом я стараюсь попасть в будку телефона-автомата, но он занят. Внутри женщина, толстуха с огромным количеством пакетов. Она звонит из автомата, а я пытаюсь войти. Потом меня относит от будки к бордюру тротуара, потом ужасно тошнит в канаве. Поздний вечер, на улице горят фонари и неоновые вывески, я блюю на тротуар, а люди опасливо сторонятся меня.

До этого или уже позднее коп решает, нужно ли забирать меня в участок. Мне плохо? Или уже нет? Могу я сам добраться домой? Господи, почему он меня не забрал?! Господь всемогущий, если бы он только меня забрал!

Но когда же я раздобыл нож? Когда и где я подцепил эту девушку?

Лицо девушки, я отчетливо его помню, не таким, как я увидел его в то утро, но каким я увидел его накануне вечером, на Седьмой авеню, где-то между Сорок шестой и Пятидесятой. Лицо девушки, бледная кожа, длинные черные волосы распущены, тонкий острый нос, красные губы, ярко-голубые глаза и запавшие восковые веки наркоманки. Красивые голубые глаза — девушка слегка под кайфом. Стройная девушка, прямо тростинка. Никакой косметики, кроме помады. Туфли на низких каблуках. Ноги как спички. Черная юбка, влажная блузка. Под блузкой неожиданно большая для такой худенькой девушки грудь. Возраст? Вечно старая и вечно молодая — как настоящая уличная девка.

Ее звали Робин. Теперь я вспомнил, ее звали Робин. По крайней мере, так она назвалась мне, а я сказал, что меня зовут Алекс.

Эхом:

— Привет, золотце.

— Ну, привет.

— Хочешь прогуляться со мной?

Я все еще не забыл, как они выражаются. Четыре года, четыре с половиной года, а я все еще помнил, как они выражаются. Некоторых вещей не забываешь никогда. Например, умения плавать.

— Конечно.

Она взяла меня под руку.

— Сколько ты мне дашь?

— Десять?

— Можешь дать мне двадцать?

— Пожалуй.

— Ты не слишком пьяный, а, золотце?

— Я в порядке.

— Ведь если ты слишком пьяный, это нехорошо.

— Я в порядке.

— У тебя есть комната?

Нет.

— Ладно, я тут знаю одну гостиницу...

Потом провал, как будто засветили пленку.

В памяти — ничего, как ни старайся. Ноль. Очевидно, до гостиницы мы шли или ехали. Точнее сказать трудно. Может быть, мы взяли такси, а может, прошли пешком. Вероятно, я узнаю об этом из газет. Возможно, с чьих-нибудь слов станет известно, что нас видели, когда мы шли вместе. А может, шофер вспомнит, как подвозил нас к «Максфилду». Но воспоминания об этом у меня начисто отсутствовали.

Так-так. В гостинице я записался под своим именем. Настоящее имя, настоящий адрес. Единственная ложь относительно «мистер и миссис», обычный в таких случаях обман. Но имя — настоящее.

Это облегчит работу полиции. Впрочем, вряд ли это дело будет представлять для них сложность.

Помню, как мы записываемся в книге, но не помню, как заходим в комнату. Вот мы в комнате — это я помню, — даю ей деньги и раздеваюсь. И Робин тоже раздевается.

Это последнее воспоминание было слишком живо, слишком ярко. Я съежился в кресле на балконе и закрыл глаза, чтобы отключить Рэндольфа Скотта. Белая блузка, черная юбка, то и другое — долой. Грудь в белом бюстгальтере колышется — сначала я даже подумал, что она не настоящая.