Страница 42 из 50
— Ведь не три же раза в жизни она с ним разговаривала. Они разговаривали, конечно, о ее стихах и о другом. Но она помнит эти три встречи, уязвившие женщину.
— Четвертого меня приняли. Вы ничего не слыхали об этом?
— Нет.
— Собственно, я уже была принята в Москве. Но они здесь решили устроить прием Василия Львовича, с шубами. Приехали Наташа и Лозинский в машине и повезли меня. Миша Слонимский председательствовал. Миша сказал: «Я должен сообщить присутствующим радостную новость — Анна Андреевна с сегодняшнего дня член нашего Союза». Потом Лозинский говорил речь, в которой я с ужасом услышала, что когда русский язык станет мертвым языком, то мой голос будет звучать, как сейчас голос Овидия. Там было множество народу. Все аплодировали. Я раскланивалась в глубоком ужасе.
— Это они специально для вас сделали помпу.
— Да. Потом там принимали еще троих, уже без всяких разговоров. Я так расстроилась, что, никого не дождавшись, ушла одна, в темноте. А там ждала машина. Они потом три дня звонили, дошла ли я.
1940
— Л. Я., поедемте в Детское. Литфонд хочет, чтобы я ехала в Детское.
— Они вам сейчас предлагают?
— Сейчас! Когда угодно! Они просто выживают меня отсюда. А я не знаю...
— Поезжайте непременно. Главное, вы отдохнете от всяких этих домашних забот.
— Знаете, я так мало забочусь...
— Все-таки надо каждый день печку топить.
— Печка это не забота, это развлечение. Вот еда... Но в конце концов Таня Смирнова обыкновенно что-то такое мне приносит с рынка. Я что-то ем.
— В Детском, в бывшем доме Толстого очень хорошо.
— Наконец догадались, что для отдыха человеку нужна отдельная комната.
— Об этом пока не догадались. Дело в том, что там не Дом отдыха, а...
— Да, Дом творчества. Между прочим, я почти все «A
— Пожалуйста, никому не рассказывайте об этом.
— Нет, нет. Я понимаю. Это может внушить вредные мысли... Из Москвы пришло извещение — три тысячи от Литфонда.
— Давно бы так.
— Вы думаете? Знаете, я прихожу к заключению, что деньги совершенно излишняя вещь. Я лежу дома, одна, и чувствую, что деньги мне не нужны. Для них я чувствую себя слишком плохо.
— Анна Андреевна, а что с книгой?
— Моей?
— Да.
— Ничего не знаю. Шварц говорил мне, что она печатается.
— Как? Печатается! Это ведь страшно важно! Что же будет...
— Ничего не будет. Будет то, что всегда. Подержат три года, потом вернут. Просят, потом почему-то пугаются. Они каждый раз забывают, что это такое.
Н. Н. сказал мне, что мои стихи женская работа.
— Какой неслыханный вздор! Я всегда говорю, что в ваших стихах нет ничего женского, кроме темы. Они рационалистичны.
— Я знаю. Вы говорите, что это рационалистично...
— Вот у Пастернака в самом деле много иррационального.
— Какой он был чудный, когда приходил в последний раз ко мне в Москве. Мне так жаль, что он не успел прочитать мне своего «Гамлета».
— Он не читал вам?
— Нет. Слишком о многом нам нужно было переговорить в эти два вечера. Но мхатовцы в восторге. Они говорили мне, что это необыкновенно театрально.
— Спасский без конца звонит, чтобы я написала стихи для сборника о Маяковском.
— Да, подготовляется сборник.
— Это было бы прекрасно — написать стихи о Маяковском. Но ведь это должно прийти. Я так не могу.
Стихотворение «Маяковский в 1913 году» появилось в «Звезде» в 1940-м.
А. А. рассказывает о том, как сходила с ума подруга ее детства. А. А. навещала больную, пока ее не забрали в больницу.
— Волосы у нее изумительные. Огромные, темные до сих пор. Она не позволяла их расчесывать, не позволяла дотронуться. У нее образовался колтун. Все как-то поднялось кверху и стояло над головой. Я теперь поняла, почему так изображали ведьм — в средние века. Всегда с этой темной стоящей копной волос.
Знаете, пока она говорила про этих тигров и что ее бывший муж вовсе не он, а совсем другой человек, — я ее не жалела. Но потом она вдруг замолчала, прижала так руки ко лбу и сказала совсем простым голосом: «Боже, что я сделала со своими волосами...» Это так было жалко... Чудовищно!
Анна Андреевна внутренне напряженно занята своим писательским делом, В то же время она удивительно непрофессиональна. За всю жизнь она не приобрела даже простейшие навыки этого рода, не научилась даже читать корректуру.
Еще одна черта: ее внутренний опыт, питающий творчество, скрыт, отключен от психологической поверхности. Иначе, чем у Маяковского, Пастернака, Мандельштама, у которых устройство ума, восприятия, речи прямо переливалось в их стиховую речь.
Ахматова «научила женщин говорить», создала модель женщины 1910-х годов. Но сама она лишена таких традиционных женских свойств, как уют, домашность. Она безбытна, бездомна, не только по обстоятельствам, но и по природе. У нее выработанная театрализованная система жестов, которыми она представительствует, как поэт, как явление культуры, странно сочетается с беспомощностью бытовой жестикуляции. Неловкими движениями она ставит чайник, режет колбасу. И этих домашних движений она стесняется.
Тюремный счет времени. Какое счастье, что прошел еще день заточения. То есть какое счастье, что уменьшилась порция — чего? Драгоценнейшего, что есть, — жизни. Есть страшное расхожее выражение — убить время.
— Вы говорите, я мало зарабатываю? Для вас это признак слабости. Хорошо. Предположите, что я зарабатываю много и на заработанные деньги покупаю не дорогую еду, не вещи, даже не книги, — а время для своей работы, что это стоит очень дорого и заставляет нуждаться во всем остальном. Это покажется вам убедительным? Вообразите, что я произвожу такую финансовую операцию.
ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ЧЕРТЕЖИ
(ИЗ ЖИЗНИ А.)
I
Это была любовь эпохи военного коммунизма. Когда любовь можно было весить и мерять куском хлеба, полешком дров. Вокруг человека осталось немного вещей, самых необходимых. И когда жизненная необходимость встречалась с любовью, это выглядело очень торжественно. Самые пустяки выглядели торжественно. Об этом у Маяковского:
Не домой,
не на суп, а к любимой