Страница 13 из 23
Только что прошел дождь, и жидкая грязь под ногами посетителей рынка сладко блистала. Блистали яркими белейшими ежами сырые полиэтиленовые тенты, поблескивали мокрые авезентовые куртки продавцов. Рынок попивал «Русскую», суетился, а в дальнем его конце, сверкая мокрой рубероидной кровлей, располагался напоминающий постнуклеарный блиндаж низкий параллелепипед склада, принадлежавшего китайскому общежитию. Возле этого строения и остановился розовый автомобиль.
Феликс позвонил Стасу Липченко, чтобы узнать форму стука, на который реагируют китайцы. «Три точки, три тире, три точки,» — повторил за Липченко Феликс. Яков постучал. Его крошечная, сжатая в кулачок интеллигентская лапка смотрелась нехорошо и дико на фоне громадной ржавой двери с крошечной замочной скважиной и без каких-либо иных выпуклостей или впадин. Попадись эта картина на глаза патриотически настроенному сырнику, и не миновал бы Яша инъекции цветных металлов. За дверью послышались далекие, вроде как детские, чужеземные голоса. «Апельсины из Марокко…» — Яков оглянулся и постучал еще раз, не глядя. Вскоре между дверью и стеной возникла на долю секунды щель. Из нее скользнул крошечный китаец в пиджаке с блесткой.
— Си няти милеся? — поинтересовался он с младенческой грозностью.
— Чайнагёл нам вынеси в постоянное пользование.
— Деська.
— Десятка, девушка или денежка?
Китаец показал десять вымазанных в чем-то сиреневом пальцев. Яков достал из кармана карточку «Visa».
— Есть машинка, или за бумагой бежать?
Китаец сладенько улыбчиво потупился и юркнул куда-то за угол. Яков и Феликс поспешили за ним.
Внутри бетонного короба без окон, под охристо-зеленым потолком, в свете двух оранжевых сорокаваттных ламп располагались горизонтально две полутораметровые шестерни. Соединяла их черная в масле цепь, похожая на мотоциклетную, каждое звено ее было величиной с крупную кошку. К звеньям с внешней стороны приварены были крюки, на которых вверх ногами висели девушки, глядя азиатскими, неясного цвета глазами на покупателей. Покупателей было мало: семейная пара, очевидные молодожены; юноша в плеере с наглыми красноватыми глазами; тридцатилетняя женщина с прямыми вертикальными складками у губ, наверное, преподаватель словесности.
— Маркетинговый антураж, — шепнул Яков Феликсу, — расчет на славянскую жалостливость и того же происхождения склонность к изуверству.
Марина выбирала придирчиво. Так давным-давно, невестой, она выбирала свадебное платье.
— Феликс, иди сюда, — наконец позвала она, держа за крошечное, полупрозрачное ухо самое слабое, тонкое, трогательное, похожее на лемура существо. — Давай эту возьмем, смотри какая пуся.
Полчаса спустя, погрузив в багажник упакованную в большую розовую коробку девушку, компания отбыла домой, оставив в воздухе на фоне побелевшей к вечеру бетонной сухой стены синие горькие тающие перья бензиновой гари.
И снова треснувший от крыши до фундамента коттедж. В клубах ядерной канонады посадского вечернего звона к белым с синими гжелевскими розами воротам подкатился знакомый нам джип. На фоне вечернего оранжевого неба его уникальный окрас взволновал бы всякого, в ком не окончательно еще разложилось эстетическое чувство. Яков открыл ворота, машина вкатилась во двор, следом вошел Яков, створки закрылись.
Вдруг отчего-то гжелевские розы поплыли на нас, заполнили все поле зрения, и мы чувствуем, что нас забыли, бросили, оставили, удалившись за расписные двери, и главное: им, чертям, там сейчас чудо как хорошо. Изображение жидкостно мутнеет, так, словно смотрим мы на все сквозь слезы. Только нет никаких слез, мы совершенно спокойны и даже способны к анализу. В игре мутных разводов покореженного влагой изображения мы замечаем какую-то неожиданную закономерность. Это постепенно из тошнотного, текучего, черно-розового блюра проступает неоновая надпись: «Прошло десять дней». Стеклянная трубка, образующая букву «Р», повреждена. Она то гаснет, то загорается вновь, при этом мерцая с какой-то немыслимо вредной для головного мозга частотой.
В большом звездообразном зеркале на внутренней стене холла отражается грозная, испускающая волосатый утренний свет трещина. Еще в зеркале можно увидеть необычайно могучую и рельефную женскую ногу и две крупные с длинными пальцами руки, шнурующие высокий оранжевый ботфорт. Нога принадлежит Марине, руки тоже, а вот обнаженные ягодицы, на которых покоится каблук шнуруемого сапога, к Марине отношения не имеют. Это ягодицы китаянки. Девушка стоит на четвереньках перед зеркалом. Под колени и локти ее кто-то заботливо поместил мохнатые искусственного меха подушки. На китаянку надеты ситцевое платье в горошек и розовые с помпонами тапочки. Пристальней вглядевшись в происходящее, можно заметить, что свободные от работы глаза китаянки читают лежащую на трюмо газету «Завтра».
Дверь в прихожую распахнулась, и в проеме появляется силуэт Феликса. На голове его тирольская шляпа, а в зубах зажата белая прямая голландская трубка. Некоторое время Феликс изучает сцену, обходя женщин вокруг и даже ложась на пол и заглядывая снизу. Наконец, для пробы потыкав пальцем в бугры мышц на Марининой ноге, а после в белую слабую плоть китайской девушки, он резюмирует.
— Какое жирное, мощное, бесцеремонное, я бы даже сказал — роскошное свинство.
Повисла пауза, на протяжении которой Марина смотрит на Феликса так, словно не муж он ей, а совсем напротив, вылезший из телеэкрана герой фантастического порносериала — многорукий центаврианский мультивибратор с единственным, млечного блеска глазом внизу ртутного дрожащего живота.
— А ну повтори, что ты сказал, — нарушила она, наконец, молчание.
— Я сказал, что свинство это колоссально, как по зрелищности, так и… по чему-то еще.
— Нет, ведь ты опять это сказал.
— Мариша, я же не имею ввиду, что свинство это мне неприятно. Я с удовольствием на вас смотрю, и даже не прочь принять участие…
— Я вот чего не понимаю. — Обнаженное Маринино бедро, а также лицо и руки сначала побледнели, потом приобрели оттенок жженого сахара и, наконец, зарозовели задорной, неоновой розовостью. — Я вот чего понять не могу. Как же ты слово это три раза повторить осмелился?
— Так я же без негативной оценки…
— Нет, ты не понял, — Марина нервически засовывала кончик галстука Феликсу в рот, — и не понимал никогда, и не поймешь уже, бедненький…
Когда Марина ощутила, что Феликс окончательно ввергнут в каталепсию, она толкнула его в грудь, и Феликс сел на трюмо, прямо на газету «Завтра». Марина вышла из комнаты, и через пару минут раздался удаляющийся шум автомобильного мотора. Она уехала, насовсем. Это Феликс понимал с удивительной для каталептического состояния ясностью.
— Феликс, беги сюда, чего показывают! — грохотнул невесть откуда голос Якова.
Феликс взялся за голову, словно проверяя ее наличие, и побежал по лестнице наверх, вон из прихожей. Китаянка лениво, словно только что проснулась, встала с колен и, томно переставляя ноги в мохнатых тапках, пошла вслед за Феликсом.
Телевизор стоял на большом аквариуме, полном мордатых, татуированных дискусов. Старший из стайки брезгливо жевал стебель валлиснерии, недоверчиво и злобно глядя через стекло на людей.
На экране над спальными районами, охваченными нереальным, кирпичного цвета пламенем, взлетала в небо и вновь с оглушительным хрупом падала вниз, неотвратимо приближаясь, колоссальная, уходящая за облака стена, вся в отвратительных вздутиях и лохмотьях. Редко через экран наискось проносился вертолет. Небо пропало вовсе. Ноздреватая, безразличная, бегемотьего цвета дрянь заняла его место. Под искусственно приглушенный колотырь вертолетного винта звучал вкрадчивый, очень по-взрослому ласковый и рассудительный голос Юрия Сенкевича.
— Златокрот, — рассказывал Юрий, — самый крупный не только среди существующих, но и среди придуманных обитателей нашей планеты. Причиной тому бытовавшее в эпоху создания бестиариев табу на изображение животных сходной величины. В те времена популяция златокротов была значительно больше, и животные эти регулярно опустошали огромные площади, как в Европе, так и в Юго-Восточной Азии. Запрет на описание или даже упоминание златокрота долгое время поддерживался силами бытовавших религий. Даже величайший просветитель живой природы Альфред Брем старательно обходит эту тему в своих трудах. Однако значение догматов веры в борьбе со златокротом трудно переоценить. Все крупнейшие культовые сооружения, независимо от характера породивших их верований, несли одну функцию. В случае атаки на поселения колокольня или минарет храма должны были повредить златокроту нёбо. Однако таким образом можно нанести вред только самым мелким особям.