Страница 3 из 115
Из полутемной прихожей Витька сразу побежал за чистым полотенцем, открыл в ванной горячую воду.
— Вот я тапочки поставил. Счас нагреется вода, стечет.
— Я знаю.
— Ну да, ну да.
Ушел в столовую и полез на полку за электрическим чайником.
Наташа появилась через несколько минут, прошла к столу, шаркая пушистыми тапками. Одергивала вязаное платье на пуговках. Коленки светили из-под платья розовым.
— Садись, чай налью.
— Ага.
Но не села. Стояла, оглядываясь. Осмотрела полки буфета, тронула чехол от фотоаппарата. Улыбнувшись Витьке, прошлепала к порогу спальни. Чайник свистел, требуя внимания.
— Хорошо сделали. У них осенью ремонт был. А летом кровать была старая, скрипучая, и ванна попроще, без матовых стеклышек. Теперь денежек заработают ого-го…
Вернулась и села напротив, положив ногу на ногу, потянула на коленки съехавший к бедру подол. Витька осторожно лил кипяток в чашки.
— Теть Даша сказала, вы писатель.
— Ну, как бы да.
— И фотограф, да?
— Да. Я скорее фотограф. И приехал, вот…
Она покивала задумчиво, признавая правомерность желаний столичного гостя — зимой, одному, платить за жилье у моря, куда все рвутся летом. Взяла двумя руками чашку и уткнулась носом в горячий пар.
— Носки дать?
— Не, вода там горячая, хорошо. У нас в доме котел, но мама газ экономит, один раз в неделю греем. Вам хорошо — как захотели, так и ванна.
Витька вспомнил, что за неделю он так и не удосужился — ванну. Лишь следил, чтоб ноги после джунглей чистые, да лицо на ночь. Хмыкнул.
— Слушай, называй меня на ты. А то как-то…
И она кивнула.
На второй чашке в дверь постучали.
— Виктор, — позвала хозяйка, осторожно заглядывая. И тотчас радушное выражение широкого лица угасло, губы поджались.
— Ой, теть Даша! А я жду-жду! — поставив чашку, Наташа скользнула с пластикового стула и тронула Витьку за локоть. Улыбнулась:
— Спасибо, Вить.
Обошла хозяйку и, уже из дверей, мерцая каплями на темных волнах волос:
— Не забудь, после обеда на берег!
Губы хозяйки вовсе исчезли на смуглом лице. Подойдя и оглядывая стол, высказала хмуро:
— Завтрак, значит, не нужен… Чай уже пьете.
— Ну что вы, Дарья Вадимовна. Несите, я голодный как волк, все съем.
— Чашки тогда заберу, помыть, — уже мягче сказала хозяйка. И снова нахмурилась, услышав со двора звонкий голос:
— Дядь Коля! А я твою венцераду взяла, чтоб не промокнуть! Пойдем скорей, покажешь мне…
Дарья Вадимовна с силой провела тряпкой по столу. И еще, и еще. Взяла чашки и ушла, не оборачиваясь.
Витька посидел перед опустевшим столом с разводами от тряпки. За краем стола с облезлой полировкой торчали спинки белых пластиковых стульев, на одном — сидела недавно Наташа. Стол, стулья, низенькая узкая тахта у стены, крытая полосатым домотканым половичком и потемневший от старости огромный буфет с башенками отделений, похожий на замок, на фоне беленой стены казавшийся черным. На противоположной стене — забранная под стекло акварель — горшок с фиалками, написанная старательно, видимо, с открытки. И узкое зеркало за дверью. Вот и вся мебель. Глянул в сторону окна, за которым светлело и перевел взгляд на пластмассовые турецкие часы на стене, показывающие — еще совсем утро. Вспомнив расспросы Наташи о его профессии, полез в темное отделение буфета, где на стопке старых газет приметил блокнот с пожелтевшими страницами. Уселся, скинув тапки, положил босые ноги на соседний стул. Сиденье, на котором ерзала гостья, было еще теплым. Прижал ногу покрепче, хмыкнул. Открыл блокнот на первой странице и стал писать.
«Привет, Наташка, странница, как ты? Где ты? Мне тебя не хватает. Знаешь, у меня бабка по материнской линии северянка, она всегда одну гласную выпускала из глаголов. Говорила „не хватат“. Вот и я тебе говорю то же самое… Я тут играю в отшельника. И мне это нравится. Так нравится, что и видеть никого не хочу и о времени знать ничего не хочу. По тебе только скучаю. Да еще сегодня появилась тезка твоя. Эдакая лолитка местного розлива. Это я не свысока, девочка красивая и, кажется, фотогенична, чудные волосы, в Москве такие редко встретишь. Просто она еще школьница и потому, гм… Натк, вот были бы вместе, счас и посмеялись бы и рассказали друг другу все. Пишу и будто рассказываю. А телефон я выбросил. Да и не хочу болтать. Прикинь, я буду тебе говорить, думать о деньгах телефонных, а у тебя там верблюды орут. Это ж не разговор, так?»
Витька потянулся, переменил вытянутую ногу, снова посмотрел на часы. Однако, утро все тянется, хозяйка даже завтрак не принесла, а на берег договорились — после обеда. Перевернул лист и, царапая бумагу, стал писать дальше.
«Я вот подумал. И не говори мне, что нечего пока думать! Уже есть чего! Подумал, что мир вокруг меня стал будто из одних женщин состоять. Это почему так, разумница Наташка? Ты не объяснишь, я сам попробую. Видимо, раньше, когда я был вам не нужен, так и вы мне были, прости, не нужны. Нет, я конечно, про себя-то ныл, ой-вэй, почему меня девочки не любят! Но я же вас не видел. Совершенно не видел! А видел или картинки в журналах, или на улицах то, что с картинками совпадает. Все разрешения чужого ждал — увидеть. Типа, кто-то признанный увидел живописную старуху или юную красотку, ну и я таких же вижу. Киваю, блин, эстет. А сейчас, Наташка, я много вижу. И женщины на меня более открыто реагируют. Как на мужчину. И я на них. Нормальная такая здоровая гетеросексуальность, гы»
Хозяйка внесла в полуоткрытую дверь поднос с горкой горячих оладьев. Покосилась с уважением на пишущего Витьку. Тот сунул в рот шариковую ручку и подвел глаза горе. Дарья Вадимовна составила с подноса тарелку, вазочки с вареньем и медом, омахнула тряпкой пузатый чайник, и вышла на цыпочках, прикрыв дверь.
Он обтер замусоленную ручку о джинсы: «Пушкин, не меньше», подумал. Подышал вкусным запахом свежей выпечки.
«Вот хозяйка здешняя Дарья Вадимовна. Под сорок ей и уже раздалась, бедра широки, талии нет. Но легка на ходу, бегает быстро, только ноги голые мелькают из-под юбки, хоть и зима. Щиколотки сухие, как у породистой лошади, узкие. А косточки выпирают грецкими орешками глянцевыми. Хотя, разве бывают глянцевые грецкие орехи, а? На верхней губе у нее темный пушок, а на руках волосы золотистые, видимо, за лето выгорают от солнца. И кажется мне, что по ночам, ой, дает она жару своему Григорьичу.
А вечерами она садится спиной к своему раздолбанному курятнику, на хромой стул, на склоне и, замотавшись в старый платок и облезлый ватник, не поверишь, Натк, смотрит закат. Они тут такие — закаты, ох, какие…»
Потянулся, взял масляный оладушек и, обжигаясь, макнул краем в варенье. Высунул язык, ловя медленные капли. Прожевал и, вытерев руку, но все равно оставляя жирные следы на краях страницы, торопясь, закончил:
«Поем и пойду на берег. Дождь идет, вкусный такой дождь. Мелкий, но не грибной, какие тут грибы. Хозяйка говорит, есть грибы, но, думаю, не они здесь главное. Зато на прибое после шторма волны выбрасывают маленькие арбузики, будто игрушечные, с кулак размером. Пустые все, на боку дырка. Николай Григорьич говорит, птицы расклевали. А где растут, и он не знает. Представляешь, если в другом измерении, а? Поля игрушечных арбузов! Натусь, я скучаю по тебе. И не думал никогда. Ты мне теперь, получается, друг. И я тебе буду писать, хорошо? Когда увидимся, все покажу или сама силой отберешь, а то вдруг я застесняюсь, как дурак. И прочитаешь. Пока, египетская женщина Наташка. Целую. Завтра напишу больше, и, кажется мне, о более серьезных вещах…»
2. ПРОГУЛКА
— А ты, наверное, думаешь, кто такая, а? Что за девушка… Да?
Наташа шла по длинному бревну, балансируя раскинутыми руками, изгибала спину под толстым свитером. Витька шел следом, прижимая к вспотевшему животу ее куртку. Над зеркальной водой величаво поворачивалось солнце, будто показывая разные бока. И — тихо. Так тихо, что страшно дышать — не наморщить бы стоящую перед лицом тишину.