Татуиро (Daemones)

Вот в том лесу он увидел Наташу — как она с ним гуляла. А потом ее черные забрали, все из дыма. Вроде и гуляла с Васей дальше, но молча и становилась все прозрачнее и через нее уже стебельки видны были. Грустная стала, как печальная принцесса. А потом, как беленький дымок, и лица почти не видно, губы шевелятся, а что говорит, не слышно. Васе так жалко ее стало, хотел заплакать, но боялся дышать, вдруг она от того, что он дышит — разлетится. А Наташа села, смотрит на него маленьким лицом и из глаз кап-кап… Легла под стеблями на бок, свернулась калачиком, вроде, не она большая, а он ей старший брат теперь. Стала будто засыпать и все прозрачнее становилась. А на спине ее стали как бы крылья показываться. Вася и дышать перестал, только смотрел.

И тут как зазвенит над ухом! Как замекает! Пришли козы, дуры с желтыми глазами. Он подкинулся весь, стал на них руками махать, чтоб не наступили на сестру. А как поглядел снова — пусто в маленьком лесу, совсем пусто. И только бабка, что с козами, стала охать, ах, заснул внучек на солнышке, да без шапки, иди-иди скорее, от полыни да белены с маком, нельзя рядом с ними спать, душу проспишь и сердце. И стала Васю крестить. Он бы ее и наругал тогда, чтоб своих козищ не пускала туда, где хорошие люди в полынном лесу гуляют. Но она все крестила его коричневой рукой и Вася не стал. Ушел просто. Даже грибов не стал искать, так было печально из-за Наташи.

Теперь, в черной норе, заблудившись в безразмерном мире, где все перепутано, Вася подхватился, вскочил, сжав кулаки. Он же еще по ночам церкву видел! И с матерью несколько раз ходил, но в настоящей не понравилось ему, бабки в платочках смотрят, вроде он пришел на абрикосу залезть чужую. А пахло там хорошо, свечками и еще сладкими травками. Как в степной церкве, что ночью. Не то, что здесь, першит в горле от сухой пыли старых стеблей. Да еще гудит что-то все время, вроде толстые комары летают. Зато он помнит молитву. Зашептал, сбиваясь и оглядываясь на шорохи:

— Отче наш, иже еси на небеси…

Шептал, думая урывками, надо ведь Бога попросить, а он стал молиться и о чем просить, не решил. И что ему Бог, вырубит все чертополохи на горе?

— Да святится имя твое, да приидет царствие твое…

Но пусть Бог сделает, что сам решит. Главное, пусть он знает, Васе очень надо попасть в «Эдем» и побыстрее!

— Во имя Отца и Сына и святого Духа, аминь.

Дошептал и перекрестился грязными пальцами. Прислушался. Позади, совсем близко, зашуршало, потрескивая, снова — мимо. И ничего не случилось. Вася опустил голову, собираясь заплакать. У самой ноги, освещая запачканные пальцы, мерцал огонек, тусклый, но немаленький, с ладошку размером. Светилявка!

Вася присел на корточки и потрогал резиновую спинку:

— Ты чего тут, глупая? Ты же без моря пропадешь!

Светилявка собрала на макушку все глазки и посветила Васе прямо в лицо, даже щекотно носу стало. Проскрипела что-то. Подсовывая под мармеладное тельце руку, он улыбнулся:

— Ну, иди сюда. Воды у меня нету с собой, но тебе тут никак нельзя. Если выберусь, сразу побегу, выпущу тебя в море.

Поскрипывая, светилявка перетащила горсть глазок вперед, покачала ярким лучиком света и указала им, как фонариком — вот куда идти.

— Пойдем, — Вася вытянул вперед руку и, освещая себе дорогу, пошел в черную витую дыру.

Вдвоем было нестрашно. Он брел без остановок, шепотом рассказывал светилявочке, как заблудился, и вообще все рассказывал, кусочками, перескакивая с одного на другое. Она лежала смирно, подобрав под себя зыбкие ножки и только перетекали на круглом горбике спины глазки, показывая направление.

— А Толька стал драться со мной. Он толстый, большой и как навалится, просто, как слон, ажно дышать не могу под ним. Стал деньги просить. А у меня и нету их. Он говорит, ты у мамки залезь в кошелек и возьми мелкие, она не заметит, и по башке меня треснул. А тут Наташа налетела и его за ухо. И потащила. Он на ухе крутится и ревет. Боялся, что она к мамке его пойдет и Толька тогда получит ремня. Но она его сама оттаскала. Знаешь, а я тогда бежал следом и рраз, пнул его под колено. Так Наташа потом, когда прогнала Тольку, то мне рраз и по темечку. Сказала, в плену врагов не бьют. А после поцеловала. Я маленький еще был, маленьких-то можно, целовать…

Луч светилявки уперся в огромную чешуйчатую голову и осветил неподвижные глаза, размером с Васины кулаки. Темные, с вертикальной чертой зрачка, и обведены по кругу золотой мерцающей каймой.

В полной тишине, без шорохов, шагов и Васиного голоса, проскрипела и смолкла светилявка. Без единого звука раскрылась пасть, усаженная игольчатыми зубами и показался черный раздвоенный язык, подошел к лицу и тронул его, как слепой ощупывает то, что не видит, но легко и быстро. Волна чужого, душного запаха от разверстой пасти толкала в лицо. У Васи задрожали колени. Язык ушел, втянулся в уже закрытую пасть, оставив снаружи самый кончик двумя узкими плеточками. От головы вниз продолжалась в темноту шея. Там, в темноте, наверное бесконечное, тулово и оттуда приходило шуршание.

В неярком свете Вася рассмотрел узоры по широкой спине. Такие же почти, как на Витькиной татуировке. Сказал хрипло:

— Мне надо туда. Там «Эдем» и Витя там. Нет. Там моя Наташа. Мне надо к ней! Вы меня пустите!

Выражение глаз-плошек не изменилось. Но снова распахнулась огромная пасть и Вася закрыл глаза, чтоб не смотреть на ряды зубов и клыки по бокам. Нарастающее шипение перекрыло назойливый далекий гул, от которого у мальчика по спине бегали мурашки. Где-то за стеблями чертополоха раздалось ответное шипение, и дальше еще. Зашуршало там и сям, мерно, без перерыва. Стоя с закрытыми глазами, держа на затекшей руке тяжелую светилявку, Вася увидел как бы сверху, бескрайнее поле, проточенное черными ходами и себя, маленького, грязного, с огоньком в руке. Вокруг ползали все это время, огромные. А он шел и рассказывал глупости всякие про Тольку…

Зашуршало еще ближе, рядом и коснулась бока прохладная текучая чешуя. Вася дернулся и посмотрел. Лился рядом с ним изгиб тулова, оборачивая ноги, и пришел из темноты острый хвост, согнутым кончиком толкнул его в грудь и мальчик повалился на подставленные петли. Сильная петля захлестнула, отрывая от земли. Вася уперся в твердые мускулы туловища и закричал. В ответ зашелестели стебли чертополоха и все. Трогая лицо, конец хвоста нашел его макушку, взъерошил волосы и чуть пригнул ему голову. Все пришло в движение. Он плавно ехал, опираясь обеими руками, чуть покачивался, нагибая голову, чтоб не хлестали лицо колючие ветки. И вдруг зашлепал ладонями по сухой коже:

— Подожди! Да подожди же, пожалуйста! Там светилявка, я уронил! Я должен ее. В море!

Движение замедлилось. Вася приготовился спрыгнуть, задергался в неподвижной петле. Но из темноты вынырнул хвост, охвативший малой петлей вялое тельце, еле мерцающее от испуга, сунул его ближе к руке, и Вася схватил светилявочку, накрывая ладонью. Сказал шепотом:

— Спасибо.

Огромная змея снова заскользила расписным телом по круглой норе.

65. ГЕНКА НА ПОДХВАТЕ

Ветер пришел за час до полуночи. Упал с моря, накатился на широкие стекла и задрожал ими, захлопал куском оторванного цинка где-то у кухонной двери.

— Геночка! Иди-ка, поглянь, вдруг стекло выбьет, — прокричала повариха, таская на плите большую кастрюлю.

Генка из спортзала ушел сразу же, следом за Яковом с Виктором, и теперь сидел в кухне, ожидая, когда понадобится и позовут. Накинув ватник, болтавшийся за дверями, вышел, ловя рукой дикую от порывов ветра дверь. В кармане ватника торчал молоток и горсть гвоздей там насыпана была в металлическую коробочку. Пользовались одежкой по очереди, заступая на дежурство и, зная нрав приморской погоды, не убирали инструментов из кармана.

Пошел на стук, щуря слезящиеся от ветра глаза. Задрал голову. Урон невелик, полоска жести колотилась на крыше подсобки, стуку делала много, но все по соседнему металлу. Подтащив притулившиеся у стены небольшие козлы, влез и наощупь прибил жесть. Ветер буянил, кидался из стороны в сторону, рвал на небе толстую тучу и в дырах мелькали звезды. Нес незнакомые запахи, душные и вроде даже пахло летней йодистой гнилью, хотя откуда она сейчас. Спина под ватником взмокла. Было странно стоять на ветру и ощущать, как медленно наваливается тепло, будто температура повышалась с каждой минутой.