Страница 59 из 77
Вопросов Федор не задавал. И так - понятно, отчего жена стоит с вилами в руках. Васька не успел подняться на ноги, Федор вмазал ему кулаком в подбородок, да так - чуть голову не оторвал. Зильган опрокинулся назад и шмякнулся замертво. И долго лежал не шевелясь. Когда поднял голову, глаза у него были как с крутого похмелья, он смотрел на Федора и, похоже, не видел.
Федор двинулся было к нему - добавить, чтоб у Васьки в глазах прояснело, но Ульяна схватила его за руку: Не надо, Федя, оставь ты его… Покалечишь… засудят. Уйдем от греха… Федор отошел за Ульяной к стогу. Взял вилы, грабли, потом сходил, подобрал топор, засунул за пояс. Ульяна согнутой рукой подцепила узел с посудой. Васька наконец встал на четвереньки, выплюнул кровавые слюни. Ладонью протер губы. Тяжело поднялся. Шатаясь, побрел к опушке, не оглядываясь.
Федор с Ульяной тоже пошли, не сказав ни слова. От опушки, где остановился Зильган, они услышали: - Ну-у… га-ад! Матрос проклятый… Я припо-омню… Ой - припо-омню… Тебе этот день… зубом бороны станет… поперек горла твоего…
- Васька! Слышь!- зычно крикнул Федор в ответ.- Ты вот чего, Васька! Чтоб тебя сегодня к вечеру в Изъядоре не было, слышь? Увижу - добра не жди! Заруби себе…
Зильган уехал из деревни в тот же день. Даже вечера ждать не стал, взял котомку и был таков. Своим, отцу-матери, слова не сказал: что, почему такая спешка - ни гугу.
Тулановы тоже никому ничего не сказали. Было и было. Уехал - это его дело. Федор и не злился, чисто по-мужицки понимал: ну, накатило на парня… Хотя, конечно, не случайно накатило, душонка у лентяя подленькая, из таких Зильганов хорошие денщики выходят…
Федор… как бы сказать - загрустил. Ульяна поняла это по своему, по-бабьи:
- Федя… ты на меня-то не дуйся, Федюшко… Не ложись спиной, повернись ко мне, Федя… Из-за дрянной, поганой души да чтоб между нами… Я, Федя, перед тобою чиста, чище не бывает. Тебя одного люблю, и сердцем и душою. Ты у меня… самый-самый… И до смертного моего часу будешь любимым… Как хорошо, что ты быстро прибежал, Федя. Я бы ведь запорола дурака вилами… Не знамо, как удержалась, бог свидетель. Промеж нами, Федя, никто никогда встать не сможет. Не думай о худом. Не расстраивайся, Федюшко…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Прошло время, Зильган вернулся ранней весной. Долгонько был в бегах, долгонько. От того сенокоса до этой ранней весны не семь ли годов минуло? Так и есть - семь. Ушел Васька, никому не сказавшись, вернулся - ничем не похвастал. Где обретался? Чем промышлял? Был когда-то слушок, мол, где-то в волости видели Ваську, то ли в гэпэу служит, то ли по партийной линии, но видели при форме, очень, мол, Васька Зильган официальный стал. Он и в деревню вернулся в шинели, брюках-галифе и гимнастерке. И портупея через плечо. Все чин чином. Но знаков, либо нагана - никаких. То ли нарочно этак вырядился, туману напустить, то ли разжаловали за что - неведомо. Васька молчал. Но на службу никуда не поступил. Да и куда в Изъядоре поступишь? Почтарь есть, налоговый сборщик - тоже есть, председатель и секретарь в сельсовете - опять же выбраны, при деле. А боле никаких кадров в деревне не предусмотрено. И начал Васька жить просто, помогать престарелым родителям по хозяйству. В земле ковыряться. Тем более сам хозяин, по хворости, три года как в валенках и летом топал. Мать Васьки, Эдя Никитишна, упорно держала корову, хоть и тяжеленько давалось ей сено. А как вернулся Васька, Эдя аж помолодела, заулыбалась, перестала на судьбу жаловаться. Грядки вокруг дома и борозды под картошку Васька сам вспахал, испросив лошадь у соседей. Сено в тот год Зильганы ставили уже втроем: Васька и родители, отец, видя сына-помощника, тоже встрепенулся и взялся за дело. Васька стал молчаливый, не старался, как раньше, во всякий разговор встрять да ввернуть свое словечко. Ни о чем он не рассказывал, но видно было - чегой-то стряслось в его жизни, какой-то произошел секрет биографии и повлиял на прежнюю Васькину говорливость. То ли стукнули его из-за угла пыльным мешком (а в мешке утюг оказался). То ли дела какие повисли на Васькиной совести,- словом, догадок люди строили много, но точно никто ничего не знал. И просветить общество мог только сам Васька. А он - помалкивал.
Но место себе в деревенской жизни Васька скоро нашел: стал закоперщиком у партийцев. Мужики ведь - как? Баба, да детишки, да скотина, хозяйство - шутка ли. Обчественные дела… они, того, не шибко кормят… Нашелся бы кто бумаги вести, да коммунистов на собрания кликать, да за линией следить, чтоб, значит, соблюдалась. Вот Васька и взялся. И все остальные партийцы вздохнули чисто по-мужицки - взялся, ну и слава богу. У Васьки не семеро по лавкам, ему и карты в руки. А тут…
Есть ведь у кого и семеро, да ведь не так себе на лавке сидят - ртом есть просят…
Васька же Зильган повел линию на колхоз. Уже как человек партийной власти - повел. С нахмуренной бровью и сжатым кулаком, упертым в красный стол. Первый раз хотел он собрать мужиков прямо среди лета красного, на сходку: делать колхоз. Ну, это он хватил, конечно. Кто-то еще с дальних покосов не вернулся, у кого-то и здесь, обок с деревней, сена не поставлены. Какие собрания? Никто не собрался на сход, а про себя многие поняли так: те годы, что Васька был где-то в бегах, видать, насовсем его раскрестьянили - виданное ли дело, в пору сенокоса сходку кликать! Хочешь колхоз предложить, ну, погоди маненько, ужо страду перестрадаем…
Да никто всерьез и не принял Васькиной заботы, как бы жизнь сколотить по-новому. Была уже коммуния, тут, недалеко, в Керосе. Наслышаны. Вскоре после войны образовали, пожили вместях… Свое в кучу сложили, да у купца наотбирали добра… За один-единый год все и проели-пропили, артелью проесть чего хошь можно: чужой каравай - ешь, не зевай…
Доброй работы в Керосе не случилось, поразвалили все, да и разошлись, каждый на свою прежнюю земельку. Потому в Изъядоре все предварительные разговоры про колхоз всерьез никто не принимал. И зря Васька такую сходку затеял, как был шалапут… Но, терпеливо дождавшись своего часа, Зильган собрал-таки народ. Мужики толклись на крыльце и жгли махру, потом сгрудились в сельсовете. Речь держал сам Василь Петрович Зильган, нынче - партийный секретарь. Строгим голосом рассказал про съезд большевиков, ихней партии, и решил сделать в каждой деревне колхоз. Как он речь свою закончил - так, тут же, положил перед собою лист бумаги и ручку. И сказал:
- А теперь будем записываться. Партия решила, так что дело ясное. Первым записываю своего отца - Шомысов… Петр… Никифорович…- Он сам себе диктовал по складам и писал.
Записал своего батяню. Поднял голову на сидящих пред ним односельчан. И те ему прямо в лицо засмеялись:
- Вася, ты хоть с батей-то посоветовался? А вдруг он - против?
- С батей у нас уговор есть,- не принимая шутку, отвечал Зильган.- Потому и записываю его первым, как сознательного.
Мужики захохотали того пуще:
- От, молодец какой!.. Петр… да Никифорович… а мы-то знать не знали, какой у нас сознательный Шомысов обретается…
- Правильно, Вася, не давай батяню в обиду, пиши номером первым! Самым сознательным!
- Отец твой и в молодости не чересчур спину-то гнул, даже и в своем хозяйстве. Нам его сознательность оченно известна!
Громким голосом всех перекрыл Иван Евстольевич, знаемый деревне как хороший охотник, и на земле трудяга, да и отец пятерых детей. Иван гаркнул:
- Слышь, Васька! Ты сразу за своим батей Туланова пиши! Федора! Ежели твоего сознательного с Федором заколхозить, вместях, аккурат твоему сознательному весной кусок хлеба перепадет, не потребуется пихту в лесу обдирать…
Зильган встал со своего места, уперся злым глазом в Ивана Евстольича:
- Ты чего же, Иван, смехуечечки строишь? Ты что думаешь, я хуже Федора Туланова работать стану?
- Как ты работать станешь, это мы поглядим,- не смутился Иван Евстольич,- а что хозяйства у вас разные, ой-ей какие разные - это мы точно знаем.