Страница 48 из 77
- У медведицы поди пощупай. Щупало хреново… коновал ижемский…
- Погоди лаяться, Иваныч, а то совсем оторву. Федор снова намылил руки и взялся за колено, но Паршуков дернулся:
- Хватит, не могу больше, сил нету терпеть…
- Ладно,- согласился Федор,- завтра посмотрим, отдохни, может, отпустит… Давай вот, ложись на сухое. А я приготовлю перекусить.
На следующий день Паршукову стало лучше. Опираться на правую ногу еще не мог, но опухоль стала спадать, вдвоем ощупывали окаянное колено и шутили - похоже, Федор вчера правильно даванул.
Встал Паршуков на обе ноги только на третий день, тяжело ковылял от стенки к стенке. О переходе через болото и разговору не могло быть. Федор пригорюнился, похоже было на то, что чердынского хлебушка им не видать…
- Я же говорил, давай дома обождем, пока болотья замерзнут,- сердился Паршуков, но тут сердись не сердись, виноватых не сыщешь. Не повезет, дак…
Берданка Паршукова пригодилась, Федор каждый день ходил в лес, подстрелить чего на суп. Рябчиков было много. Но охота, дело привычное с детства, не радовала. Невольная остановка в далекой от жилья забытой избушке, на чужих землях, тревожила Федора, а тут еще здоровенный кирпич казенных денег в котомке… Настроение немного поднялось, когда небо очистилось от туч, а морозец начал заметно потрескивать в лесу, пощипывать лицо. Паршуков по дому ковылял уже без палки, и на улицу выходил за дровами, значит, сможет потихоньку одолевать дорогу. Ночью Федор проснулся с мыслями об Ульяне, о ребенке, которого он не видел, о доме своем недостроенном…
Почувствовал: спать больше не сможет. Встал, оделся, вышел на волю. Небо горело-переливалось множеством звезд, мороз крепчал. Федор походил вокруг дома, посидел на пеньке. Чуть подрассвело, прошелся в направлении Чердыни, версты три отмахал. Толстой палкой пытался пробить ледяную корку на слабых местах в болоте, но палка отскакивала, болото держало надежно.
Вернулся веселый:
- Все, Григорий Иваныч, мороз намостил нам дорогу. Завтра в путь, хоть на паре вороных кати. Хлеба от нас ждут, а мы с тобою прохлаждаемся, словно баре какие…
- Слышь, Михалыч,- отозвался отчего-то грустный Паршуков,- может, ты один дальше пойдешь? А меня отпусти домой, Федор… Какой с меня теперь толк? Только обузой на тебе повисну. Видать, не скоро я еще забегаю с такой ногой. Да и на сердце у меня, ну будто гиря чугунная…
- Григорий Иваныч, да как я тебя с такой ногой, да еще и с гирей в придачу одного домой отпущу? А как прихватит в дороге? Кому докричишься, один-то? Ничего… Поковыляем помаленьку вдвоем, хватит несоленые супы клевать. А в Чердыни покажем ногу какому фершалу, а то и врачу. Обратно скоком пойдешь! Да и сам посуди, без помощника мне там вовсе зарез, не станешь ведь чужих просить: пособите, мол, котомку деньжищ растрясти…
Много позже часто вспоминал Федор и эту просьбу Паршукова, и как он про гирю поминал, это, ясное дело, предчувствие он такое имел, Григорий-то Иваныч…
Утречком и вышли. Теперь поменялись: Федор шел впереди, выбирая где поровнее, а Паршуков тянулся по его следам.
Миновали Дзюричские болота, а еще версты через четыре пришли в другую нежилую избушку на волоке. Отсюда, сказал Паршуков, оставалось до первой чердынской деревни пятнадцать верст. По-хорошему бы сегодня и пришли. Но ноге нужен был отдых, а то как бы хуже не стало. И они остались на ночь. На другое утро выбрались из избушки еще затемно. Вышли вскоре на санную дорогу, по которой возили сено,- клочья его висели на кустах обочины. По укатанному следу прошли еще около версты. Ноздри Федора защекотал запах дыма, забрехали собаки у домов. И увидели они верховых, рысью едущих прямо на них, навстречу. Верховых было трое, за плечами карабины, короткие, кавалерийские. Паршуков заволновался, Да и Федору стало не по себе. А куда побежишь от верховых? Успокоило маленько, что были всадники в буденновках островерхих и без погонов. Стало быть, красные. Лошади фыркали, грудью лезли на людей. И Федор и Паршуков стояли вместе на обочине. Самый передний, с сильно щербатым ртом и лицом в крупных оспинах, крикнул строго:
- Стой! Кто такие? Откудова взялись!- Затем, не ожидая ответа, приказал:- Свиридов, ружье… у того… отобрать!
Молодой безусый красноармеец подъехал к Паршукову и ухватился за ствол берданки. Григорий Иванович сам торопливо освобождался от ремня - не подумали бы чего дурного, военные люди, они нервные…
- Из Усть-Сысольска мы,- ответил Федор громко,- уполномоченные округа.
- Чего, чего-о?..- сразу прищурился старший. Федор повторил. Щербатый-конопатый аж головой покрутил: ну и народ пошел… за дурного принимают:
- А ну документы!
Федор, уже нарочито не торопясь, вытащил из кармана свою бумагу с печатями. Подал сердитому командиру. «Чего ему на нас орать да злиться?»- не понимал он.
Тот долго читал поданную бумагу, перевернул, посмотрел, нет ли каких слов на другой стороне. Затем сунул в карман:
- Разберемся… что за птицы такие. Выходи на дорогу! Марш вперед! Уполномоченные…
Федор чуть не до слез расстроился: ну вот, еще не хватало, приведут в деревню как пленных каких… арестованных. Говори потом с мужиками про хлеб, рядись о подводах… Ох ты, хлеб-хлебушек…
Одна надежда: что не вовсе худые люди попались, разберутся, да и помогут до Покчи добраться. Деревня оказалась за поворотом дороги. Время было к полудню, печные трубы мирно попыхивали столбиками белого дыма. У Федора сердце сжалось - так захотелось домой, в надежное тепло, отдохнуть бы по-человечески, в баньку сходить… Он посмотрел на товарища, Паршуков вид имел озабоченный, грустный, усы и борода густо взялись инеем, глубоко запавшие глаза тревожно всматривались в конвоиров. Паршуков ступал тяжело, опирался на палку, тянул правую ногу. Привели их к большой избе. Оседланные кони привязаны были к высокому крыльцу.
Вокруг натоптано, набросано окурков, видать, не первый день на постое. Красноармейцы слезли с коней, привязали их рядом с прочими, щербатый поправил кобуру нагана и, левой рукою придерживая болтающуюся на боку шашку, подошел к спокойно стоящим уполномоченным, ни единому слову которых он не поверил:
- Марш в избу!
Пришлось Паршукову помогать подняться по крутым ступеням, не получалось самому у Иваныча.
- Шевелись давай! Живее!- крикнул сзади сопровождающий с карабином.
В доме было по-деревенски чисто и уютно. На столе в переднем углу шумел самовар. За столом сидели трое: два командира, судя по знакам, а в середине, спиною к дверям, по всей видимости, хозяйка, она разливала чай. Все трое глянули на вошедших.
Красноармеец приложил руку к шлему и бодро доложил:
- Товарищ командир, на зимнем волоке с Вычегды задержаны двое подозрительных.
- Кто такие?- спросил тот, что помоложе, ставя блюдце на стол.
- Брешут, будто из Усть-Сысольска. На двоих у них одна филькина грамота,- вот.- Щербатый протянул командиру бумагу, взятую у Федора. Тот прочитал мандат, затем долго всматривался сначала в Паршукова, потом в Федора.
- Уполномоченные, значит? Та-ак… Оружие есть? Щербатый доложил: изъяли одно пятизарядное ружье бердан, три заряженных патрона. Вон у того, с бородой.
- Мое ружье,- подтвердил Паршуков.- Дозвольте сесть, нога у меня…- сморщился он.
- Постоишь,- обрезал командир. Федор сказал в свою очередь:
- У меня наган имеется,- вынул из внутреннего кармана свой наган и, держа за ствол, положил перед командиром.
Тот сердито сверкнул взглядом на щербатого:
- Растяпы! Обыскать! Обоих. И заплечные мешки тоже.
Первым обыскали Паршукова и его котомку. Потом взялись за Федора. Щербатый зло обшарил карманы, обхлопал спину, бока, живот, ноги. Развязал мешок, вывалил все на пол. Когда дошел до клеенчатого мешка, развязал завязку из дратвы…
- Вот это да-а…- аж присвистнул щербатый и с ненавистью посмотрел на Федора. Потом отнес мешок с деньгами на стол.
- Хороши лесные уполномоченные,- заметно повеселел молодой командир.- Мешок денег, да при боевом оружии…- Он мотнул головой, словно принял какое-то решение.- А ну не морочьте мне голову! Кто направил? Почему сюда? С каким заданием? Где ваша белая гвардия попряталась? Сколько штыков?