Портрет Баскома Хока

Вот почему, наверно, я разозлилась, когда полицейский назвал машину «эта штука», хотя тогда я сама не знала, почему я разозлилась. Полицейский, кажется, всерьез хотел нас задержать, но тут папа встал с колен отца Долана, и когда полицейский увидел отца Долана, он, конечно, тут же сделался шелковый. И мистер Гейтс с ним поговорил и дал ему денег, а папа с ним пошутил и рассмешил его, а потом папа показал ему свой полицейский значок и спросил, знает ли он Джейка Дитца из полицейского управления, и сказал, что он лучший друг Джейка Дитца, и что тут было с полицейским, и я так гордилась!

И он сказал, чтоб мы все отправлялись в Центральный парк подобру-поздорову и катались сколько влезет, но его, мол, самого в такую штуку не затащишь, она же в любой момент может взорваться, и где вы все будете тогда? И папа сказал, мы все будем в раю, и даже со своим собственным священником, и нас примут без бюрократической волокиты, и нам это так понравилось, мы так хохотали, и полицейский хохотал, а потом он стал хвастать своей лошадью. Господи, лошадь у него действительно была прекрасная, и он говорил — нет уж, ему только лошадь подавай, и никогда им не сделать такую штуку, чтобы она бегала быстрее лошади. Бедняжка! Что бы теперь он сказал!

И папа его поддразнивал, он говорил, что настанет время, когда лошадь можно будет увидеть только в зоопарке, а тот ему в ответ, что тогда машину можно будет увидеть только на свалке, и папа сказал: «Мы анахронизмы — вот наша беда». И полицейский сказал — ладно, это не по его части, но он нам желает удачи и надеется, все мы останемся живы.

И он повернул, а мы въехали в Центральный парк, и припустили на всей скорости, и стали взбираться в гору, и тут-то мы и сломались, точно как предсказывал полицейский. Я думаю, молодой человек слишком много выпил, он дико был возбужден, во всяком случае, мы увидели на горе впереди нас пролетку, и он крикнул: «Внимание, сейчас я их обгоню!» — и что-то такое сделал машине, и как раз когда мы их догнали и хотели обогнать, она закашлялась, захлебнулась и стала. Ох, мы слышали, как те, в пролетке, хохотали, и один оглянулся и нам что-то крикнул насчет зайца и черепахи. И я так на них сердилась, мне так было обидно, так жалко нашего шофера, а папа сказал:

— Ничего, сынок, не вечно же проворным успешный бег[29], повезет когда-то и зайцу.

Но наш молодой человек до того приуныл, что слова не мог из себя выдавить. Вышел из машины, кружил, кружил, а потом стал нам объяснять, отчего это случилось и что это, мол, раз в сто лет случается. Дело, видите ли, в том-то, дело, видите ли, в сем, а мы ни слова у него не понимали, но мы его жалели и ему поддакивали. А потом он стал ковыряться в машине, то одно повернет, то другое покрутит, схватил заводную ручку и ну ее вертеть, вертеть, я прямо боялась, он плечо себе вывихнет. А то ляжет на спину, подлезет под машину и лупит ее из-под низу кулаками. И все без толку. Вылезет опять, кружит, кружит возле машины, что-то себе под нос бормочет. В конце концов он сдался, сказал, что нам придется выйти из машины и взять извозчика, если мы не хотим добираться домой пешком. И мы стали выходить, а механик так злился, так ему было неудобно из-за непонятного поведения своей машины, что он даже взял и тряханул ее, как непослушное дитя. И все без толку.

И он сделал последнюю попытку. Схватил ручку и давай крутить как сумасшедший, крутил, крутил до потери сознания. Но все было без толку, и вдруг он как заорет: «Ах ты сволочь», и как пнет ее изо всей силы по шине, и рухнул на радиатор и зарыдал, будто у него сейчас сердце разорвется. И уж не знаю, какая тут связь и как это получилось, но вдруг она снова запыхтела, засопела, и вот нам снова можно ехать, а на лице у молодого человека улыбка до ушей.

И мы одолели эту гору и скатились со следующей, и теперь уж мы действительно летели. Мы будто парили в воздухе, будто вдруг у нас оказались крылья, просто мы про них раньше не знали. Мы будто всегда знали, что так бывает, и все это нам снилось, а вот теперь вдруг сбылось. Мы, наверно, исколесили парк из конца в конец, но мы даже не помнили, где мы, куда несемся. Мы летели, как летаешь во сне, и вот, как во сне, когда чего-то ждешь и оно сбывается, мы рванули из-за поворота и увидели впереди ту самую пролетку, которую хотели обогнать на горе. И как я увидела ее, я в ту же секунду поняла, что так и будет, это прямо невероятна, чересчур даже хорошо, но я все равно знала, всегда знала, что именно так и будет. И со всеми нами было то же самое, и мы оглянулись и взвыли от хохота, мы стонали, махали руками тем, в пролетке, мы пронеслись мимо них, будто они вросли в землю, а папа повернулся и крикнул:

— Ничего, друзья, не меньше служит тот высокой воле, кто стоит и ждет![30]

И мы обогнали их, мы их оставили далеко позади, и они исчезли. И вот уже нет ничего — только ночь, ослепительные звезды, лиловая темнота в парке и — господи! Какая прелесть! Было самое начало мая, распускались все листики и почки, все пушистое такое, нежное, а в небе тоненькая стружка месяца, и так прохладно было, так чудно, и запах листьев, и новой травы, и цветы лезли из земли, так что даже слышно было, как они растут, — никогда еще мне не было так хорошо, и я посмотрела на отца, и у него в глазах стояли слезы, и он крикнул: «Благодать! О! Благодать!» — и потом начал своим невероятным голосом:

— «Какое чудо природы человек! Как благороден разумом! С какими безграничными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! В поступках как близок к ангелу! В воззреньях как близок к богу!»[31]

Совершенно волшебные слова, и какая музыка, и мне захотелось плакать, и когда он кончил и еще раз крикнул «Благодать», я увидела в темноте его неистовое, прекрасное лицо, и я подняла глаза к небу, к печальным, невероятным звездам, и какая-то тень судьбы была над его головой, в его глазах, и вдруг, глядя на него, я поняла, что он скоро умрет.

И он кричал «Благодать! Благодать!», и мы летели, летели сквозь ночь, снова, снова по всему парку, а потом светало и все птицы начали петь. Вот птичья песня ворвалась в рассвет, и вдруг я различила каждый звук птичьей песни. Это было как музыка, которую я слышала всегда, как музыка, которую я всегда знала, только никогда не говорила про ее звуки, а теперь я различала музыку каждого звука, ясную, яркую, золотую, и вот какая она была, эта музыка каждого звука: сперва она рассыпалась надо мною очередью выстрелов, а потом быстрыми, звонкими шлепками. И вот звуки стали нежными, мягкими каплями золота, слитками яркого золота, а потом, чирикая, пререкаясь, шурша, журча, полился блажной, медовый птичий грай, И запело птичье дерево, сплошными лютнями на свету, и бреньк, треньк, цокот, и глупенький, тоненький стрекот — все слилось, потекло — лютенный мед, лирное миро, пушистая, мягкая теплота. И я различала быстрый-быстрый чик-чирик — чик-чик птах поскромнее, их уютное пи-пи-пи, а другие строчили воздух звонкими, четкими стежками, рвали резким карканьем, резали острыми дальними кликами — вот как кричали все птицы. Все птицы, которые проснулись в зарослях парка. А над ними в вышине плавал шелест невидимых крыл, странный потерянный крик неведомых птиц в совсем уже светлом парке, и все смешалось так сладко. «Мне сладостны: и утра первый вздох, и первый свет, и ранний щебет птах…»[32] Да, именно, вот уж поистине, и встало солнце, и это было как в первый день творенья, и это было за год до того, как он умер, и мы, кажется, жили тогда у Беллы, а может, в старой гостинице, хотя, наверно, мы уже переехали к тете Кейт, — мы так часто переезжали, где только мы не жили, и все это кажется так давно, и как начинаю про это думать, все путается у меня в голове и я ничего не могу вспомнить.

Лев утром

Было утро, сияющее утро, яркие пылинки утра плясали в майском луче, и вот Джеймс проснулся. Старик и просторной комнате огромного дома в районе Восточных Семидесятых у Центрального парка. Небольшого роста, жилистый, яркоглазый человек в огромной спальне одного из тех отвратительно роскошных, приторно разукрашенных, возведенных из белого известняка, облицованных мрамором и увенчанных мансардными крышами псевдофранцузских шато, каковые во множестве строились лет сорок или пятьдесят назад, когда какой-нибудь богач лез вон из кожи, чтобы угодить жене. Но год теперь был тысяча девятьсот двадцать девятый, месяц май, сияло утро, и вот Джеймс проснулся.

29

Перефразированный Екклесиаст, 9, 11.

30

Джон Мильтон. «О слепоте», пер. С. Маршака.

31

«Гамлет», акт 11, сц. 2, пер, Б. Пастернака.

32

Джон Мильтон. «Потерянный рай». Кн. IV, пер. А. Штейнберга.